Здесь есть девушка-массовик, у которой было вздутие живота, и там нашли фунт спермы. Её зовут Лу-Энн.
Здесь парень из кинотеатра, продевавший член сквозь дно коробки попкорна, — зовите его Стив, — и по вечерам его повинная задница сидит у заляпанного краской стола, втиснувшись в детский пластмассовый школьный стульчик.
Всё это люди, которых вы считали большим приколом. Вперед, ржите, пока не надорвёте к чертям свой чёртов живот.
Это сексуально озабоченные.
Всё это люди, которых вы считали городскими байками, — ну, вот они, всамделишные. С самыми настоящими именами и лицами. Работами и семьями. Учёными степенями и полицейскими досье.
В женском туалете Нико прижимает меня к холодной плитке стены и усаживается мне на пояс, пытаясь извлечь из штанов. Другой рукой Нико обнимает мой затылок и тянет моё лицо, открытый рот, навстречу своему. Её язык борется с моим, она разогревает мне головку поршня большим пальцем руки. Сталкивает джинсы у меня с бёдер. Сидя, приподнимает подол своего платья, прикрыв глаза и немного отклонив назад голову, плотно пристраивает свой лобок к моему и бормочет что-то сбоку мне в шею.
Говорю:
— Боже, как ты прекрасна, — потому что несколько последующих минут такое позволительно.
А Нико подаётся назад, смотрит на меня и спрашивает:
— Это ещё что значит?
А я в ответ:
— Не знаю, — говорю. — Да ничего вроде, — говорю. — Забудь.
Плитка пахнет дезинфекцией и шероховато трёт мне зад. Стены поднимаются кверху, к потолку из звукоизолирующей плитки и отдушинам, покрытым пылью и грязью. Характерный запах крови от ржавой железной коробки для использованных салфеток.
— Свою справку об освобождении, — вспоминаю. Щёлкаю пальцами. — Принесла?
Нико чуть поднимает бёдра, потом роняет их, подтягивается и усаживается. Голова её по-прежнему откинута назад, глаза всё ещё закрыты, — она роется в корсаже платья, выуживает сложенный из голубой бумаги квадратик и бросает мне его на грудь.
Говорю:
— Умница, — и отцепляю авторучку от кармана своей рубашки.
Нико поднимает бёдра чуть выше с каждым разом, потом крепко усаживается. Немного трётся взад и вперёд. Пристроив по руке на каждое бёдро, подталкивается вверх, после падает вниз.
— «Вокруг света», — прошу я. — «Вокруг света», Нико.
Она приоткрывает глаза где-то наполовину и смотрит на меня сверху, а я болтаю в воздухе авторучкой, как вы помешиваете чашку кофе. Даже через одежду на моей спине отпечатывается узор канавок между плиткой.
— Давай, «вокруг света», — прошу. — Сделай мне такое, крошка.
И Нико закрывает глаза, задирая юбку у талии обеими руками. Пристраивает весь свой вес на мои бёдра и переносит одну ногу мне через живот. Потом переносит вторую, оставаясь сидеть на мне, но уже лицом к моим ногам.
— Хорошо, — говорю я, разворачивая голубой листок бумаги. Разглаживаю его на её выгнутой дугой спине и вписываю своё имя внизу, в графе, гласящей «поручитель». Сквозь платье чувствуется широкий ремешок её лифчика: резинка с пятью или шестью проволочными крючками. Чувствуются её рёбра под толстым слоем мышц.
Прямо в этот миг, вглубь по холлу, в комнате 234, сидит девушка кузена вашего лучшего друга, та девчонка, которая чуть не до смерти долбила себя на ручке коробки передач в «Форте Пинто» после того, как поела «шпанской мушки». Её зовут Мэнди.
Здесь парень, который раз пробрался в клинику в белом халате и сдавал экзамен по тазобедренной области.
Здесь парень, который в номере своего отеля вечно валяется голым на покрывалах, с утренним стояком, и ждёт, когда войдёт горничная.
Все эти известные по слухам знакомые знакомых знакомых знакомых… все они здесь.
Мужчина, искалеченный автоматической электродоилкой, — его зовут Говард.
Девушка, висевшая в душевой на штанге для занавески, полумёртвая от аутоэротического удушения, — это Пола, и она сексоголичка.
Скажите — «Привет, Пола».
Давайте сюда своих любителей тереться в метро. Давайте своих любителей распахивать плащи.
Мужчина, который устанавливает камеры под ободком унитаза в женских туалетах.
Парень, который щекочет хозяйство об откидные листы депозитных графиков в автоматических справочных.
Все любители подглядывать. Нимфоманки. Грязные старикашки. Туалетные партизаны. Кулачные бойцы.
Все те сексуальные страшилища и страшилки, насчёт которых вас предупреждала мамочка. Все те ужасные поучительные истории.
Все мы здесь. Живём и бедствуем.
Это двадцатишаговый мир сексуальной зависимости. Сексуально-озабоченного поведения. Вечером каждого дня недели они встречаются в задней комнате какой-нибудь церкви. В разных конференц-залах общественных центров. Каждую ночь, в каждом городе. Есть даже виртуальные собрания в Интернете.
Моего лучшего друга, Дэнни, я встретил на собрании сексоголиков. Дэнни дошёл до того, что ему нужно было мастурбировать раз по пятнадцать на день, чтобы хоть остановиться. Кроме того, у него уже еле сжимались пальцы, и он переживал насчёт того, что с ним может случиться от вазелина за такой долгий срок.
Он пытался перейти на какую-нибудь мазь, но всё сделанное для смягчения кожи, казалось, работало как раз наоборот.
Дэнни и все те мужчины с женщинами, которых вы считаете такими жуткими, смешными или жалкими людьми, — все они здесь ослабляют пояса. Сюда мы все приходим открыться.
Сюда приходят на время трёхчасовой отлучки проститутки и сексуальные преступники из тюрем минимально строгого режима, которые сидят рука-об-руку с любительницами групповух и мужиками, берущими в рот по магазинам эротической литературы. Шлюха здесь объединяется с клиентом. Растлитель предстаёт перед растлённым.
Нико подтягивает гладкий белый зад почти к основанию моего поршня, потом срывается вниз. Вверх — и вниз. Катается, туго обхватив меня внутренностями по всей длине. Выстреливая вверх, потом швыряя себя вниз. Мышцы её рук, которыми она отталкивается от моих бёдер, всё набухают. Бёдра у меня немеют и белеют в её руках.
— Теперь, когда мы друг друга знаем, — спрашиваю. — Нико? Что скажешь, нравлюсь я тебе?
Она оборачивается и смотрит на меня через плечо:
— Когда будешь врачом, ты сможешь выписывать рецепты на что угодно, так?
Это если я когда-нибудь решу вернуться к учёбе. Не стоит недооценивать то, как медицинская степень может помочь тебе уложить кого-нибудь в койку. Поднимаю руки, пристраивая каждую ладонь поверх натянутой гладкой кожи на боках её бёдер. Вроде как, чтобы помогать ей подтягиваться, — а она пропускает свои прохладные мягкие пальцы сквозь мои.
Туго напялившись на мой поршень, не оглядываясь, сообщает:
— Друзья поспорили со мной на деньги, что ты уже давно женат.
Держу её гладкую белую задницу в руках.
— Сколько денег? — спрашиваю.
Объясняю Нико, что её друзья могут оказаться правы.
Ведь, по правде, любой сын, воспитанный матерью-одиночкой, в каком-то смысле родился женатым. Я не уверен, но похоже, пока мама твоя не умрёт, любая другая женщина в твоей жизни может стать только сторонней любовницей.
В современном мифе про Эдипа — именно мать убивает отца и забирает сына.
И никак не выйдет развестись со своей матерью.
Или убить её.
А Нико спрашивает:
— Что ещё значит — любая другая женщина? Боже, это сколько же их? — говорит. — Рада, что мы с резинкой.
На предмет полного списка сексуальных партнёров мне пришлось бы свериться со своим четвёртым шагом. Заглянуть в блокнот с полной моральной описью. С полной и беспощадной историей моей зависимости.
Это если я когда-нибудь решу вернуться, чтобы завершить тот чёртов шаг.
Для людей, которые торчат в комнате 234, работа по двадцати шагам на собраниях сексоголиков — это ценный важный инструмент в понимании и излечении от… ну, вы поняли.
А для меня — это потряснейший практический семинар. Тут подсказки. Технические тонкости. Стратегии, позволяющие трахнуться так, как и не мечталось. Ведь эти зависимые, когда рассказывают свои истории, — они же, чёрт возьми, великолепны. Плюс тут девочки-заключённые, выпущенные из тюрем на три часа сексоманской терапии общения.
Нико в том числе.
Вечера по средам означают Нико. Вечера пятницы значат Таня. По воскресеньям — Лиза. Лиза потеет жёлтым от никотина. Её талию можно почти обхватить руками, когда пресс её каменеет в кашле. Таня вечно протаскивает какую-нибудь резиновую игрушку для секса: обычно самотык или нитку резиновых бус. Какой-то сексуальный эквивалент сюрприза в коробке с сухарями.
Старый принцип, мол, красота — радость навеки: а вот по моему личному опыту даже самая раскрасивая красавица — радость только на три часа, это предел. Потом ведь она захочет рассказать тебе обо всех своих травмах детства. Один из приятных моментов во встречах с девчонкой из тюрьмы — кайф от мысли, что смотришь на часы, и знаешь: через полчаса она уже будет за решёткой.
