закурила. Огонёк. Дым. Вдох и выдох.
– Мне тебя не хватает. – Мне тоже. Тебя, вас и себя с вами. – Почему ты ушла? – Значит, время пришло. – А оно может уйти? Чтобы ты вернулась. – Нет, детка. Оно знает, к кому и когда приходить. – Я не люблю его. Совсем не люблю. Вот бы его не было. – Тогда не было бы и тебя. – Может, я хочу перестать быть. – Ты и перестанешь. В своё время. – Мам… не уходи. Я не знаю, что мне делать. – Знаешь. У тебя есть, на кого смотреть. – К нему тоже придёт это… время. Если оно заберёт и его, я умру. – Ты боишься смерти, Марта? – Очень. Я боюсь смерти. Твоей смерти. Папиной. Марка. Особенно Марка. Не своей. – Потому что сама ты умереть не можешь. Либо ты есть, либо некому бояться. – Не уходи. – Не уходи.
Я стою с сигаретой на балконе. Когда я на балконе, значит, я думаю, входить ко мне нельзя, дочь знает это, и входит. Я вижу своё отражение в стеклянной двери. Огонёк. Дыма нет. Вдох и выдох.
На потолке, над полкой – красная лампочка.
Я подумала: «Красная». Я подумала: «Лампочка». Став словами, она перестала быть только картинкой. И превратилась в нечто, роднящее её со всеми остальными лампочками, со всем красным и моей памятью. Я могла бы записать её на листке, взяв ручку. Я могла бы записать мамины глаза. Два слова: «Мамины» и «Глаза». Нет, не могла бы.
– Марк, – прошептала я, уверенная, что он не расслышит. – Я буду, пока ты будешь. Так и знай.
– Я знаю, – он ответил. – Потому тебя и трясу. То пела, то слова не скажешь. Тишина в тебе – не то, что во мне. Из тебя она звучит ужасно.
Протянул мне руку через проход, а я за неё ухватилась. После чего уснула ещё раз. На сей раз зонтик Оле-Лукойе был чёрным.
Подъезжали под вечер. Собрав наши вещи (главное, гитара, остальное само собралось), кинув, комом, постельное бельё возле проводницы, брат утащил меня в тамбур. Накуренный воздух глушил лёгкие. Удары по шпалам, точки и запятые, били в виски.
– Послушай, – сказал Марк, – слышишь? Будто бы кто-то кричит, но не может сложить мелодию. – Четыре ноты, чередуясь, гудели. Где-то высоко и далеко. – Лесные нимфы зовут тебя, – я пихнула его локтем в бок. – Эй, да послушай же! Упустишь возможность помечтать?
– Не время мечтать, – возразила я. Мимо проплывали заборы, косые, по пояс в изломанных ветках, – нужно собраться и…
– А когда время? – спросил он, – есть сейчас. Откладывать можно всю жизнь, и так ни разу не пожить по-настоящему. Зачем?
– Мне холодно, – пожаловалась вместо ответа, – казалось, на юге должно быть потеплее. – Раньше я такими фразочками выманивала у него куртку. Вытертую, кожаную, с меховой подкладкой и запахом: смесь дорожной пыли, пряностей и "Кензо". – Мечтать – не жить, – добавила, помолчав. – В мечтах легко потеряться.
– Вот вы где, – дверь скрипнула несмазанным замком, отец заглянул в тамбур, – стоянка всего несколько минут. Марк, поможешь вытащить чемоданы, Марта, возьмёшь клетчатую сумку.
– Разве нас не встречают? – поинтересовался брат. Он, как всегда, делал вид, что всё в порядке, расслабленно привалившись к решёткам окна. Руки в карманах, ноги скрещены. Вот только пальцы сжаты, до побелевших костяшек.
Папа окинул нас цепким взглядом. Колючки заносили глаза. И ушёл обратно в вагон, не откликнувшись. Марк направился следом, потянув меня за руку.
Станция не была похожа на Московский вокзал. Скорее, на кирпичный домик. Где много лет никто не жил.
– Удачи тебе, голубоглазка, – сказала проводница, полная женщина, когда мы спускались по ступенькам. – В сосны съездите обязательно, – улыбнулась она. На сей раз Роману Олеговичу. Тот кивнул и сощурился в темноту, высматривая что-то или кого-то. Я, мелкая, худая (своих-то лет не дашь), и брат, выше всеми родинками над воротом, стояли возле вещей. За год, одним броском взял он свой рост. Как всегда: покой, покой… и вброс. Спринтер, не марафонец.
Папа излучал спокойствие.
– Пошли, – сказал он, указывая на старенькую "Волгу", припаркованную чуть поодаль, на узенькой однополосной дороге. – Дядя Гриша смог приехать. Не придётся ждать такси.
Меня затошнило. Деревья взмахнули пеленой, зелёной, перед глазами. Марк заметил и вполголоса спросил, в порядке ли я. Я кивнула.
Луна серебрила лица, обозначала контуры построек, путала пальцы в ветвях. Шагали напрямик.
Мужчина с огромным коробком в руках, походным рюкзаком за плечами. Тяжело, но что поделаешь. Так морщины и появляются: тяжело.
Мальчик с двумя чемоданами, на колёсах и без, с чехлом через плечо. Ветер сдувал чёлку ему в глаза, он стряхивал её головой, вбок и вправо.
Девочка с небольшой сумкой. Самое необходимое: документы, деньги, влажные салфетки и всякое такое. Пряди из-под шапочки-панды лезли всюду, куда дотягивались. Змеи вышли на охоту.
«Осень здесь и вправду теплее, – подумала я. – Может, наши родственники – прекрасные люди. Может, тёте удастся всех разбудить».
– Кого я вижу! – повернулся к нам мужчина за рулём "Волги", когда мы к ней подошли, упитанный, как шарпей, в квадратных очках, лет сорока. – Совсем взрослые стали, а Марточка как похорошела… эх, Роман, – он кинул окурок за окошко. – Не успеешь обернуться, замуж выскочит, упорхнёт от тебя.
– Не дождётесь, – выплюнул Марк себе под нос. Бормотание разобрала одна я. Я удивилась. В кои-то веки он – не вслух, он – и проявил благоразумие.
– Да уж, много воды утекло, – рассеянно уронил папа в сторону зятя.
И мы загрузились в машину. Велосипед пришлось водворять на крышу. Закреплять ремнями. Я, на заднем сиденье, положила голову на плечо брату. Взрослые что-то обсуждали.
– Не обращай внимания, – нащупала его руку (жёсткие ладони, предплечья в толстых венах). – Замуж я не выйду. Пусть болтает.
– Юляша-то весь день готовила к вашему приезду, ждала, – вибрировал тенор дяди, – тощие все, бледные, как из погреба, ей богу! Уж Юля за вас возьмётся, живо на ноги встанете. Поживёте у нас, подышите свежим воздухом, а дальше как бог даст, всё лучше, чем в городе, одни пробки да суета.
Хлопнула крышка багажника. Ответов я не слышала, потому что задремала.
Ко мне спустился кошмар: я пыталась собрать мозаику. Размером с планету. Держа её на себе, как Атлант. От того, соберу я её или нет, зависела не одна моя жизнь, но все и всё и на свете. У меня не получалось. Я хотела заплакать от бессилия. И не могла: не было места для слёз. Знаки теснили меня со всех сторон. Из них, из знаков, вышла женщина. И сказала: «Ты должна выдержать свой крик лицом к лицу. Свой сумрак и свой крик».
Этот кошмар спускался не впервые. Мы были знакомы. Он, из детства родом, вернулся. Ярче и шире, чем тогда. Потом ушёл, услышав Марка. Вот кто гнал кошмары одним тем,
