— Спасибо, чувак, что выручил меня, — сказал он, обнимая ствол руками. — Ты единственный, кто меня понимает здесь.
Наверное, его надо было лечить или спасать, а может быть, просто убить. Герман задумался о том, что он не делает из своих страданий шоу, поэтому мало кто готов ему помочь, в отличие от Макса. Макса жалко, его жалеют все, как красивого щенка. Он трогателен до умиления в своей вечной истерике. Он просто использует людей, живя, как паразит. Макс подошёл и улыбнулся, Герман был готов всё ему простить. Руки сами потянулись обвить его за плечи.
На рассвете все побрели домой. Макс постоянно спотыкался и нес несвязный бред, который Дани окрестил языком бомжей.
— Нам же завтра на студию, да? — спрашивал он.
— Сегодня вообще-то.
Он ударил себя рукой по лбу и рухнул в траву.
— Мы сами не лучше, — констатировал Дани. — Но мы не можем всё проебать.
Дома пришлось запихивать бездыханного Макса под холодный душ. Герман был готов всё проклясть от головной боли. Ему хотелось просто придушить свеженького и бодренького Джеффа, который позвонил узнать про запись.
— Мы неправильная группа, — сказал Дани. — Наш барабанщик трезв.
— Зато у Макса всё по-рок-н-роллу. Мне кажется, он сдохнет до записи альбома. Если я не убью его раньше.
— Как бодрость духа? — спросил Джефф, когда они встретились в метро.
В ответ Герман лишь развёл руками, печально улыбаясь.
— Я вижу по вашим «щам», что всё отлично.
Макс пребывал в каком-то пограничном состояние между опьянением и алкогольной комой, с трудом принимая вертикальное положение. Казалось, что он вообще слабо воспринимает окружающий мир и вряд ли понимает, где находится.
— Кто это такой пьяный? — спросила Мария, встречая группу.
— Наш вокалист, — ответил Герман сквозь зубы.
— Какой хорошенький. Ему есть восемнадцать? Вас не посадят?
Макс открыл один глаз.
— Пошли трахаться? — спросил он у Марии, ненадолго приходя в сознание.
— Пей поменьше, а то совсем стоять перестанет, — ответила она, кривясь. — Зачем напоили ребёнка?
— Давайте скорее записываться, — сказал Герман, расчехляя гитару. — Моя голова гудит, и через час я буду трупом.
Первое осторожное касание струн унимает дрожь в руках, отбрасывая на второй план головную боль. Его гитара плавится в руках, отвечая пением на ласку. Притихли все, даже Мария. Звукорежиссёр даёт сигнал, и Макс открывает глаза. Он живёт только три минуты, пока длится песня. Всего остального времени не существует. Его бледная тень скитается по миру в простой оболочке из тела. Всё это просто сосуд для голоса.
Второго дубля не будет. «Opium Crow» не имеют на него морального права, как и на «живых» концертах. Макс прикусил губу. Кровавая дорожка стекала по подбородку вместе со слюной. Он был безумнее, чем лирический герой песни. Боль разрывала изнутри, словно желудок взорвался и кислота вытекает в пищевод.
После записи Макса долго тошнило кровью в туалете. Она была вязкой, густой и липкой. Макс услышал шаги за своей спиной.
— Чувак, я подыхаю, — сказал он в перерывах между спазмами.
— Ты допился до язвы, — холодно ответил Герман.
Макс с трудом поднялся на ноги. Его трясло и шатало. «Боже, какой он жалкий», — подумал Герман в тот миг.
Все уже расходились, когда Мария шепнула Герману на ухо:
— Я понимаю, почему он так пьёт. Подобный талант губителен. Береги его, и будет тебе успех.
Захотелось кинуть гитару в угол, чтобы больше никогда к ней не прикасаться. Все тринадцать лет, что он потратил на занятия музыкой, кажутся пустым звуком по сравнению со словом «талант». Никто не замечает его заслуг в группе. Все обращают внимание только на голос Макса и его чертову внешность. А Герман тает, просто растворяется, становится тенью какого-то выскочки, которого он сам пригрел, словно змею на груди. Но он любил его, так сильно, что уже начинал ненавидеть.
Ночь была густой как кисель. В воздухе висела тяжесть и напряжение. Макс размышлял о том, как низко можно пасть. Он был не властен над своей жизнью. Всё навалилось и превратилось в снежный ком. Только чувство стыда и тоски. И нет сил даже пить, чтобы глушить голоса в голове и свои кошмары. Они рядом, они реальны как никогда.
Днём пришла Лукреция. Попытка помириться с Германом чуть было снова не обернулась скандалом. Герман скинул ей песню. Она сказала, что теперь это звучит так, словно у группы есть будущее. Настоятельно советовала не потерять всё на свете. Она вытащила Макса на приватный разговор, сообщив Герману, что тут нет ничего страшного.
— Когда ты уже свалишь от моего брата? — спросила она, стирая с лица накладную улыбку. — Ты живёшь, словно паразит, постоянно цепляясь за кого-то, зная, что самому тебе не выжить.
— Когда сочту это нужным, — Макс присел на край стола.
— Я знаю, что ты недавно учудил в студии. Ты думаешь, что это поведение достойно музыканта? — она скрестила руки на груди.
Макс поймал себя на мысли, что у неё классные сиськи. От этого стало как-то не по себе. Она вообще сильно изменилась за это время. Перестала быть тощей доской, приблизившись к образу Диты Фон Тиз. Луш больше не женская версия Германа.
— Репутацию музыканта уже ничем не испортить, — ответил Макс после паузы. — Если не я, то кто? Ты знаешь хоть кого-то, кто смог бы заменить меня?
В глубине души он сам смеялся над собственной манией величия.
Она наступала:
— Уйди из группы. Или я сделаю так, что Герман тебя выгонит.
— Ты сама слышишь в своих словах логику? — Макс спрыгнул со стола и переместился на подоконник. — Без меня они никто.
Лукреция опешила. Он был доволен, словно опрокинул в себя залпом чан медовухи.
— Ты чёртова шлюха! — закричала она. — Ты спишь с ним.
— Почему я последним узнаю все новости? — спросил он, скептически глядя на неё.
Он слез с подоконника и оказался прямо перед Лукрецией. Она осыпала его оскорблениями. Максу вдруг подумалось, что ни одна женщина на свете так на него не кричала. Никто так люто не ненавидел его. Это что-нибудь да значит… Её злость, она ни как у всех людей — от головы или от сердца. Макс хорошо разбирался в потоках эмоций. Злоба Лукреции шла откуда-то снизу.
Он подошёл к ней сзади и схватил за грудь, чувствуя упругость её плоти. Она вскрикнула от неожиданности. Или это могло быть стоном возбуждения? Вторая рука нырнула ей в трусы. Там было влажно.
— Что ты делаешь? — прошептала Лукреция, её голос звучал неуверенно и хрипловато. — Прекрати.
Макс продолжил свои манипуляции рукой. Лукреция пыталась отбиваться, прижимаясь задом к его бедру.
— Это ты маленькая шлюха, — усмехнулся он.
Она вскрикивала, запрокидывая голову, стараясь вырваться из его объятий. Макс повалил Лукрецию на стол и, задрав юбку, сжал её ягодицы в руках. Рывком стащил с неё кружевные стринги. Вид её круглой задницы вызывал каменный стояк. Она взвизгнула, когда он вошёл в её сочащуюся дыру. Он не мог придумать более звучного эпитета её вагине. «Моя чёртова шлюха», — повторял он, наматывая на кулак её длиннющие волосы. Это был его низменный триумф. Наверное, каждая жуткая стерва в тайне мечтает быть жёстко оттраханой. Позабыв сопротивление, она отдавалась мягко и покорно, словно всю жизнь желала этого. Макс кончил с мыслями о собственном бессмертии, застегнул штаны и вышел в коридор.
— Что это было? — спросил Герман, сталкиваясь с ним в дверях.
Макс развёл руками и многозначительно улыбнулся.
— Я знал, что всё идёт к этому, но ты ёбнутый. Я же догадывался, что она течёт при мысли о тебе.
Минуту спустя появилась Лукреция, поправив причёску, она выскочила за дверь, шарахаясь от обоих парней, как от огня.
— А она не подаст на меня в полицию? — спросил Макс, делая неожиданно наивные глаза.
— Судя по тому, как она стонала — не подаст.
Макс закурил сигарету и уставился в окно.
— Как быстро мы сумели дойти до того, что женщины стали для нас просто кусками мяса? Когда я впервые переспал с Элис, она была для меня тайной и целым миром. Я ведь всегда ценил своих случайных подружек и раньше, даже толстую девку, с которой лишился девственности. Сейчас у меня столько баб, что я могу разбрасываться этими кусками вагины направо и налево. И я сам не стал лучше или привлекательнее. Просто я становлюсь знаменитым. Просто все узнали, что у меня классный голос. И я не знаю, кто стал хуже: я или люди вокруг? Я, потому что стал говном, или те, кто позволили мне таким стать?
