Придя в себя после пары глотков пива, Доррисон напрягла мозги и нечленораздельно начала объяснять, что ей тут безумно нравится, и она приедет в Брянск через пару недель. Я плюнул и уехал на вокзал. В поезде долго не открывали туалет. Так всегда бывает после Москвы. Я встал в гармошке между вагонов, поссал в дырочку на бегущие под ногами рельсы, затем достал зажигалку, паспорт, вынул оттуда её фотографию и сжег. Закрыл лицо руками. Блять, как же тошно. Цепочкой пробегали эпизоды, с первого дня нашего с ней случайного знакомства, с первого вечера дома у Михалыча, с концерта, после которого поехали на вписку к доброму несчастному Лёшке, огромное окно в ДАСе и бесконечный свет с небес. Демоническая безумная страсть. Радость, трава и михалычевский флэт. Миша уже был влюблен в неё. Знал бы он, чем мы тут промышляем у него под боком, пока он в любовных мучениях выбивает глазами потолок. Мы втроем лежим на широкой кровати в кромешной темноте. Эдакая первая брачная ночь. Меня кто-то за шиворот тащит в Вальгаллу.
— Доррисон, это ты гладишь меня по голове?
— Нет, Миша, это, наверное, Коноплёв перепутал.
— А… Пойду кассету переверну. Хуй Забей, Рома, послушай, песня мне очень…
Миша поднялся перевернуть кассету. В темноте тонкие Танькины губы словно впустили внутрь, прямо в кровь, адскую винтовую эйфорию. Сердце словно машина, и меня здесь уже нет.
И вовсе я не онанист
Я не дрочил на голую картинку
Мои манипуляции не сложно объяснить
Я просто ебу невидимку.
Правильные песни поет Хуй Забей. Миша тогда подарил мне кассету на память. Он соучастник. Быть может, всё подстроено, и на самом деле ничего этого нет… Михалычевский флэт — энергетическая пирамида. Энергетический центр Вселенной. А Доррисон — ведьма из сказок, разламывающая по ночам иголки и жгущая клоки волос обреченных шизофреников, из циничной твари, пожирателя юных дамских сердец, превратила меня в утопленника. Огромное, черное, свалившееся на меня несчастье. Многокилометровый слой черной воды. Никуда от него не деться. Может мне самому попробовать колдовство, приготовление зелья? Может уйти в лес к диким зверям, и остаться с ними, чтоб забыть это дерьмо, чтоб не проснуться…
В Брянске было намечено много работы, уже вечером я сел записывать очередной акустический альбом. Альбом назывался «Родина». При этом её расположение я был уже не в состоянии определить. Это было нечто условное, закодированное. Родина — это миф, это страна, которую искал румынский этнограф Мирча Элиаде среди чукчей и племен Новой Зеландии. Везде он обнаруживал своих Христов и странное совпадение в разных вариациях старой доброй истории про страдания за веру в Новый Мир, мир, где тебе будет приятно и сказочно. Не знаю, хотел ли я сам туда. Что делать, если тебе всегда будет приятно? Не надоест ли? Думаю, не очень — то к этому я и стремился. Утром раздался звонок в дверь. Я открыл, абсолютно не выспавшийся. На пороге, как наваждение, стояла Доррисон, со своим вечнозеленым солдатским рюкзаком.
Следующей ночью мы взяли баллоны с черной краской и пошли в город. Пили пиво и рисовали партийные граффити. Бродили до четырех утра, весь центр обработали. Я собственноручно нафигачил партийные буквы на здании областного УФСБ. Доррисон — прямо напротив, на разных там воротах. Теперь присутствие НБП в городе заметят и обыватели. Вообще, сам процесс завораживал гораздо сильней, чем мысли о полезности или бесполезности действия. Какая разница. Зато ветер в морду, вьюга, темень, а ты идешь куда-то, наперекор судьбе, как какой-нибудь Павка Корчагин. Благодать, одним словом.
Семейная идиллия длилась, однако, недолго. Целыми днями Доррисон лежа читала косноязычного Эткинда и курила марихуану через бурбулятор. Так называлась пластиковая бутылка с отрезанным донышком, которую следовало погружать в ведро с холодной водой, а потом медленно поднимать, выпуская туда порцию волшебного дыма. Нечего ей было в Брянске делать. Самым определенным образом. Ну кто она тут была? Жена Коноплёва, про которого в Брянске ходили легенды и сплетни, а её никто знать не знал? Это всего-то, в сравнении с Москвой, где Доррисон все кругом обожали и ценили именно за её собственные радикальные качества революционерки и панкушки!
Накануне 7 ноября моя старая хипповская подружка приволокла фильм про жизнь Артура Рембо. Это была хитрая провокация маленькой еврейки Хэлл. Она, конечно, улыбалась этой самой Доррисон, но, кое в чём была все же поумней. Доррисон от фильма немедленно сорвало башню. Её затрясло так, словно она пропустит в этом долбаном Брянске целое взятие Бастилии или штурм Зимнего Дворца, и она срочно засобиралась в Москву на подвиги в честь 7 ноября. Я не стал возражать, съездил на вокзал за билетом, помог собрать рюкзак, сколько ж можно было смотреть на это мучение. Купил бальзам «Дебрянск», мы распили бутылку прямо в постели, и я торжественно проводил её до троллейбуса.
На следующий день Хэлл немедленно перебралась ко мне вместе со своим театральным скарбом. Она ставила пьесу в университетском кружке. Мы с Боксёром и Мефодием продолжили работать над будущим электрическим альбомом. И еще я отправился подучиться на семинар по антикризисному управлению. Там читали лекции по экономике, мне было это очень интересно — хотелось немного разбираться в этих вопросах. Как раз через пару дней должны были состояться экзамены. Утром, в момент, когда я собирался уж было выскочить по своим делам, в квартире раздался звонок. Через глазок улыбнулся черноволосый молодой человек. Я не разобрал сразу, кто это, он достал из кармана маленькую книжку. В руках у него был членский партбилет, а человека, соответственно, звали Артём Акопян.
Акопян был правой рукой Лимонова. Уж не знаю, что там Доррисон наговорила в Москве, но там все решили, что никакого отделения в Брянске давно уже нет. Это, на самом деле, было недалеко от истины. Но был кружок, куда ходил народ университетский читать свежую «Лимонку», слушать мои рассказы по мотивам сочинений Дугина, и были там споры разные, потому что студенты в основной своей массе были людьми очень даже не глупыми. Хотя ни на какие революции никто идти упорно не желал — не верилось. НБП в том убогом виде, какой она была тогда, в 1998 году, кроме как партию любителей горячительных напитков я в упор не воспринимал — слишком опротивело подбирать пьяную революционерку. И всё это было, как некая норма — пили тогда все и помногу. Спивались целые отделения. Уходили в запой старые легендарные партийцы, те, чьи фотографии были в газете, и о которых рядовые члены партии говорили вполголоса. Непомнящий придумал новую расшифровку аббревиатуры НБП — Непрерывно Бухающая Пьянь.
Лимонов тем временем летал у себя в облаках, общаясь, в основном у себя дома, наверное, с одними избранными — приближенными учениками. Активистами. Думаю, что именно они в скором времени и задурили ему голову безумными проектами завоевательных военных походов национал-большевистской армии.
Акопяна прислали сделать списки Брянского отделения для подачи в Минюст. Все это было оформлено в течение дня. Вечером он сходил в ближайший магазин, и принёс домой две авоськи — в одной был портвейн, в другой — водка, пиво и огромных размеров бутылка кока-колы. В первые месяцы после августовского кризиса эта Кока-Кола была запредельным барством и стоила, как десять бутылок аналогичного лимонада. Алкоголь на нашу малопьющую троицу приходился в практически неограниченных количествах. Он всё пытался вызвать в нас здоровый национал-большевистский азарт. Рассказывал всякие приколы из жизни отделений. Про то, как старший Гребнев в Питере, как только в трамвае к нему подходил кондуктор, грозно спрашивал:
— Какой кондуктор? Теперь я здесь кондуктор, — и тут же начинал проверять билеты пассажиров, тыча в лицо партбилетом и собирая штрафы.
Или про то, как при каждом его собственном появлении в Питере ему тут же, прямо на вокзале, запихивают в рот немеренное количество наркотика, и остается лишь ловить кайф до самой посадки на обратный поезд. Мои музыканты смотрели на него, изумляясь. Спустя полтора часа таких вот странных агитационных телег, Мефодий отвел меня в студию, и вполголоса отметил:
— Слышишь, Ром, по-моему, этот парень из вашей партии — полный придурок.
Вечером мы смотрели культовый фильм германских режиссеров, снятый в 30-х годах. Фильм "Наше Знамя" рассказывал о судьбе немецкого мальчика Хайне, отец которого записал сынишку в компартию, а Хайне тайком ушел в другой "пионерский отряд" — со стильными рубашками, флагом со свастикой и армейской дисциплиной. Поклонники же идей Ленина и Карла Маркса были представлены пьяницами, полуевреями, грязнулями, вместе с курящими и дающими всем без разбору девушками. Мы ржали, как кони, отождествляя "положительные образы" режиссёра — с РНЕ, а «отрицательные» — с самими собой. С НБП. В конце фильма подлые коммунисты загоняют в ловушку и убивают юного героя Хайне, но на его место тут же встают колонны идущих вместе. Идущие вместе гордо несут тысячи стягов, и поют "Унзер Фаане". Уверенно и твёрдо.
