Пытаюсь придумать, какое бы сотворить чудо. Хождение по воде отвергаю сразу: слишком сложно и как-то избито. Как представление, конечно, эффектно, но что в этом толку? Исцеление безнадежных больных, возвращение зрения слепым, воскрешение мертвых – вот чудеса, которые не останутся незамеченными. Вот услуги, которые действительно востребованы населением.
Иду на кухню, чтобы приготовить себе святой завтрак. Гулин стоит на шатающейся табуретке и пытается поменять лампу дневного света под потолком. Я предлагаю помочь, потому что именно так и должны поступать вежливые, обходительные мужчины, а еще потому, что, проработав пятнадцать лет в осветительном бизнесе, я научился хотя бы менять люминесцентные лампы.
Как выясняется, там какие-то хитрые крепления, с которыми я не могу разобраться. Так что я рад, что мне хватило ума промолчать о своем пятнадцатилетнем стаже в осветительном бизнесе.
Мы с Гулин пьем чай и рассказываем друг другу о себе (я продавал электрические приборы). Она из Турции. Работала в школе учительницей младших классов. А потом, десять лет назад, решила переселиться в Лос-Анджелес. Без разрешения на работу, без работы, без связей, без друзей, с тремя сотнями долларов в кармане и примерно таким же запасом английских слов. Те, кто знают Лос-Анджелес, должны понимать, что этой женщине надо поставить памятник. Гулин рассказывает мне о людях, у которых она работала няней. Присматривала за детьми. Это были богатые и знаменитые люди – и все, как один, неприятные. Потом Гулин вышла замуж. За турка.
– Мы поехали в Лас-Вегас, в свадебное путешествие. Свадебное путешествие – это была замечательная идея. А замужество – как-то не очень.
Ее муж работал охранником. Об охранниках говорят всякое, но никогда не говорят хорошо.
– Вы развелись?
– Я не могу развестись.
Гулин объясняет, что ей пришлось просто исчезнуть, бежать из Лос-Анджелеса, потому что иначе муж бы точно ее убил. В устах многих женщин это звучало бы неубедительно, но я сразу верю Гулин. Вполне очевидно, что молодая особа, сумевшая самостоятельно выжить в Лос-Анджелесе, не относится к тому истеричному типу женщин, которые склонны к преувеличениям и безо всякой причины впадают в панику.
– Он несчастный человек. Он никогда бы не смог смириться с тем, что я от него ушла.
Я понимаю.
Ее муж – это я. Я это знаю. Ты приезжаешь в Америку, работаешь до посинения, годами питаешься макаронами, обжаренными с тертым сыром, и консервированным шпинатом, но вместо того, чтобы добиться успехов хотя бы на уровне своих односельчан, тоже уехавших жить в Америку – например, стать большим человеком, как двоюродный братец Мехмет, – ты сидишь на паршивой работе без каких бы то ни было перспектив и зарабатываешь гроши, которых едва хватает на гамбургеры, на кино по воскресеньям и на поездку домой раз в два года, хотя ты все равно никуда не ездишь, потому что тебе стыдно перед родней за свою полную несостоятельность. Единственный плюс – это твоя жена, которая давно тебе осточертела, но она все-таки остается твоей женой. Когда ты понимаешь, что жизнь, по сути, закончилась, и ничего интересного уже не будет, никаких достижений и радостей, у тебя есть три варианта, как с этим справляться: можно сдаться и искать утешения в телевизоре и крепких спиртных напитках, можно плюнуть на все и пуститься в безумную авантюру (как сделал я), а можно озлобиться на весь свет и заставить других платить за твое собственное бессилие.
Уже не в первый раз я отмечаю, что женщины крепче мужчин. Если у них что-то не получается или получается не совсем так, как им хочется, они знают, как с этим бороться. И умеют бороться. А мужчины по большей части не знают и не умеют. Решение Гулин: просто исчезнуть, – было самым практичным и самым мудрым. И единственно правильным. Обратиться в полицию? Он вам угрожал? Нет. Он вас бьет? Нет. Он хоть раз бросился на человека в ярости? Нет. Почему вы решили, что он вас убьет? Потому что я его знаю. В полиции почешутся только тогда, когда ее мозги разлетятся по комнате.
Гулин – высокая, широкоплечая. Крепкого телосложения. Что называется, мощная женщина. Настолько мощная, что я даже не знаю, как с такой заниматься сексом. Мне представляется что-то яростное, жесткое, в положении “раком”. Но это именно что умозрительные, теоретические рассуждения, по-скольку святость действительно входит в привычку. Я потихонечку воспаряю в небесные выси, освобождаясь от земных материй и рабской зависимости от порывов собственного члена.
Разумеется, зрелый возраст способствует воздержанию. Когда ты мужик и тебе восемнадцать, ты только и делаешь, что поедаешь курицу-гриль и совокупляешься со всем, что движется, но когда тебе сорок, ты, в общем, прекрасно обходишься и без секса (есть – хорошо, нет – и не надо), и в этом, собственно, и заключается злая ирония судьбы, поскольку основной смысл моей хитрой затеи с обожествлением состоит в том, чтобы обеспечить себе бесконечные удовольствия и приятности.
Наконец проявляется иерофант.
– У тебя сердце служителя, – говорит он, когда я заверяю его, что у его прихожан все в порядке. Он звонит из Кливленда и сообщает, что вернется еще нескоро. Его маме по-прежнему очень плохо. Голос у иерофанта усталый. Он упоминает евангелистов, которые пытаются переманить его к себе.
– Они здесь шестьдесят седьмые в списке наиболее популярных церквей. Мне всегда хотелось попасть в этот список.
Хотя самого по себе Господа Бога уже должно быть достаточно. Надо ли божьему человеку стремиться в эти популярные церкви, где всем заправляют закоренелые марафетчики и блудодеи?! Это все суета и томление духа. Господа Бога должно быть достаточно. Нам с тобой, Тиндейл, должно быть достаточно только Бога. И ты доказал, что достоин доверия. Хоть ты и не шустрый, но, главное, не показушный.
– А это хорошо?
– Показушники у меня уже были. Такие все из себя деловые, активные – куда деваться. Но исключительно на словах.
Пустозвоны, они пустозвоны и есть. Наобещают с три короба, а потом исчезают, не выполнив ни одного обещания. Или мне приходилось гнать их взашей. А ты обстоятельный, медлительный, как черепаха, ответственный и надежный. И если берешься за дело, то доводишь его до конца.
Я действительно тронут, что иерофант в меня верит. “Медлительный, как черепаха” – не совсем та похвала, которую мне бы хотелось услышать в свой адрес, но когда тебя хвалят, это всегда приятно.
– Нам надо придумать, как привлечь к церкви новых людей, людей совершенно нерелигиозных и даже неверующих, – размышляет вслух иерофант. – Может, нам стоит создать молодежную христианскую организацию. В общем-то неплохой способ попасть в этот список наиболее посещаемых церквей.
Неплохой способ продвинуться вперед.
Нам? Он имеет в виду, что я должен все бросить и начать увещевать малолетних бандитов, чтобы они отказались от всего самого интересного и приятного.
– Отличная мысль. Я как раз вчера думал об этом. И мне показалось, что это действительно будет большой шаг вперед.
– Вот именно, Тиндейл. Мы должны продвигаться вперед. Только ты там осторожнее. Остерегайся громадных карликов.
Почему все считают, что все, как один, непременно должны продвигаться вперед? А если там впереди – обрыв глубиной в сотню футов, и падать придется на острые камни? А за спиной – теплый дом и уютная мягкая постель? И что там за пафосный список наиболее популярных церквей? Я вообще не понимаю, в чем тут проблема. Что мешает тебе говорить, что твоя церковь – самая что ни на есть популярная? Если ты обращаешься к верующим людям, твоего слова должно быть достаточно. А если потребуется подтверждение, “расшугай” свою паству на пару недель так, чтобы потом количество прихожан возросло с четырех человек до сорока четырех. В итоге получишь прирост на тысячу процентов. И пусть кто-то попробует побить твой рекорд.
Вернется ли иерофант к своей церкви? Или евангелисты его переманят к себе? Он, конечно, боец. Но даже самый отчаянный боец может выбиться из сил. Такое случается сплошь и рядом. Например, со спортсменами. Сегодня ты чемпион мира, а назавтра не можешь подняться с постели. То же самое верно и для проповедников.
Иерофанту сейчас шестьдесят шесть, и, встав у руля по причине вынужденного отсутствия главного кормчего, я могу со всей ответственностью заявить: у его церкви нет будущего. И если евангелисты в Огайо предлагают ему скромную должность сержанта-инструктора, но с хорошей зарплатой, то почему бы ему не принять предложение? Меня бы это вполне устроило.
Я вспоминаю свои постоянные неудачи дома. Как все-таки классно, что я теперь здесь! По-прежнему без гроша в кармане, но зато при деле. В религиозном бизнесе. На теплом солнышке.
Почему дома мне вечно сопутствовала неудача? Почему я не мог ничего добиться? И если вы скажете: “Тиндейл, старина, для того чтобы чего-то добиться, надо хоть что-то делать”, – я отве-чу: “А разве я ничего не делал?” На самом деле, я делал много чего. Я пытался устроиться на новое место. Проходил собеседования, заполнял бесконечные анкеты. Три месяца я изучал арабский – на случай, если меня возьмут на работу в Дубай. Три месяца я изучал чешский – на случай, если меня возьмут на работу в новый офис, открывшийся в Праге. Я ходил в надлежащий гольф-клуб, причем членство в клубе стоило очень недешево. Собственно, это меня и бесит. Я мог бы вообще ничего не делать, мог бы существенно сэкономить, и результат был бы точно таким же. Вернее полное отсутствие результата.
