Вначале давка одурманила ее, затем показалась тягостной и неприятной. Дэй была уверена, что лица под масками недружелюбны.
В центре плазы стоял киоск, обклеенный плакатами. «REVINDICACIÓN, REDENCIÓN, REVOLUCIÓN»,[44] провозглашали они. Ее оттеснили на пятачок у стены киоска, где можно было на время укрыться от надвигающейся толпы.
— Я вроде как надеюсь, что мы найдем его здесь, — сказал он ей. — Влиятельные граждане обычно сидят вместе с оркестром.
— Он и правда очень плохой врач?
— Не могу сказать.
Они постояли немного, просто наблюдая: всеобщий гвалт не способствовал разговору. Но, взглянув в очередной раз, она не увидела ковбоя, и сердце у нее замерло. Потом она стала в отчаянии рассматривать всех высоких мужчин, стоявших поблизости, размышляя: «Он не мог просто так уйти без своей сотни долларов». Убедившись, что рядом его нет, она повесила голову. Вдруг она поняла, что он выдал ее Гроуву, и неудержимо бросилась в толпу: «Я доберусь до доктора Солеры сама». Стиснув зубы, она изо всех сил продвигалась вперед.
В конце концов, ее вытолкнули из гущи толпы, и она, кружась и шатаясь, приземлилась на бетонную скамью. На спинке стояла группа молодых людей, смотревших поверх голов. Когда она ударилась им в ноги, парни уставились на нее в удивлении. Один спрыгнул вниз и встал рядом на землю. Дэй быстро начала на старательном испанском:
— Buenas noches, мне нужен отель.
Они пошли. Ее часто толкали мчавшиеся мимо люди, и парень взял ее под руку, чтоб она могла опереться. Сигнальная ракета врезалась в группу прямо перед ними, и оттуда увели рыдающую девушку, закрывавшую лицо руками.
Наконец, плаза осталась позади, и они зашагали по узким темным улочкам. Время от времени, когда ветер менялся и начинал дуть с болота, в воздухе разливался отвратительный запах — едкий жирный смрад, который медленно растекался по улицам, пока новый порыв ветра его не рассеивал. Индейцы молча сидели в пыли, жгли свечи и карбидные лампы, раскладывая на земле перед собой небольшие узоры из трав и копала; их пустые взгляды были прикованы к какой-то точке за городом.
Показалась еще одна плаза поменьше — безлюдная, если не считать пары пьяных метисов, лежавших на скамьях и под стволами деревьев. На дальней стороне, в конце ряда скромных домишек, замаячила дверь с маленькой дощечкой вверху: «PENSIÓN „FENIX“. CAMAS».[45]
Пока парень стучал, она стояла молча, прислушиваясь к далекому шуму. Возможно, просто некому было открыть дверь. Но затем появилась старуха в плотно натянутом на лицо ребосо, недружелюбно на них зыркнув. Юноша минуту поговорил с ней, и она открыла дверь шире.
— A sus órdenes,[46] — пробормотал он и, развернувшись, побежал вниз по улице. Дэй шагнула внутрь.
Небольшое патио загромождала мебель и растения. Оттуда старуха повела ее в комнату, где не было ничего, кроме медной кровати и круглого стола, на котором стояла чашка с пыльными восковыми цветами.
— Доктор Солера, — начала Дэй. — Где его дом? Я хочу с ним встретиться.
Старуха что-то проговорила. Дэй истолковала ее слова в том смысле, что до утра это невозможно. Тем не менее, она настаивала. Можно хотя бы показать дом. Но старуха решительно натянула ребосо на морщинистый лоб и что-то пробормотала, вздыхая про себя.
— No se puede,[47] — сказала она и вышла в патио.
Дэй последовала за ней.
В центре стояла высокая клетка, покрытая мелкой проволочной сеткой, где в ветвях засохшего дерева бились и прыгали птицы. Старуха постояла у клетки, наблюдая, как птицы двигаются в темноте, и ее лицо приняло выражение, которое, возможно, означало удовлетворенность.
Дэй вертелась сзади, ожидая подходящего момента, когда можно будет вновь обратиться к старухе. На плетеном столике, покрытом кружевными салфетками, лежал потрепанный фотоальбом. Дэй поднесла его к лампочке и полистала страницы. Там были собраны старые открытки с видами местного вулкана. Она отложила альбом и взяла журнал с фотографиями больших групп монахинь, стоявших рядами, и портретом Папы на всю страницу. Услыхав четыре быстрых стука в дверь, Дэй уже не сомневалась, что это Гроув: все равно, как если бы раздался его голос. Она выронила журнал и застыла, обратив взор к звездам.
В резком свете фар грузовика дорога казалась даже ухабистее, чем на самом деле: каждая приближавшаяся кочка резко выделялась на темном фоне. Торни ехал на предельной скорости, стараясь поддерживать рев двигателя и грохот шасси на одинаковом уровне. Изменения высоты и громкости звука ослабляли гипнотическое воздействие, от которого теперь зависел ход его рассуждений. Он вовсе не считал, что есть какой-то смысл думать, а тем более волноваться о той каше, которую заварил Гроув. Свое дело он сделал: выполнил все точь-в-точь, как ему велели, теперь снова оставалось просто ждать, правда, на сей раз в сомнении, а не с верой. Гроув всегда мог выбить почву у него из-под ног, но пока еще этого не сделал. Пытаясь представить, как бы обставил эту затею на месте Гроува, Торни пришел к выводу, что все, что сделал Гроув с самой первой ночи, было сделано неправильно.
Он позвонил Торни на квартиру и сказал, что хочет встретиться с ним на улице, где Торни его и нашел: Гроув быстро шагал взад и вперед перед ветхой входной дверью, не обращая внимания на пристальные взгляды прохожих. Вначале он незаметно всунул Торни пригоршню гриф. Они оба закурили и быстро зашагали в сторону самых бедных окраин, мимо бойни, где даже улицы не были вымощены.
Там располагался небольшой запущенный парк, совершенно безлюдный в столь поздний час.
Они сидели на скамейке и разговаривали. Торни всегда считал грифы, и как раз на четвертой Гроув в своей обтекаемой манере предложил Торни сто тысяч долларов. Вечером перед встречей Гроув покурил, и Торни предположил, что тот просто плетет околесицу. Торни немного поиграл в эту игру, а затем, поскольку разговор о деньгах неизбежно напоминал ему о его собственном зыбком положении, замкнулся и уставился на тени листьев на земле рядом со скамейкой.
Маленькие автобусы грохотали мимо по долине к отдаленным деревням, освещенные изнутри тусклым голубоватым светом, а Торни думал о том, что богатство превращает людей в садистов. Гроув, которому, несомненно, сильно вставило, говорил так пространно и вдавался в такие подробности, что, в конце концов, Торни его оборвал.
— Слушай, — сказал он, — в тот день, когда я увижу сто штук, я, наверно, слягу с полиомиелитом или раком.
А Гроув воскликнул:
— Боже мой! Неужели ты до сих пор не понимаешь, когда я говорю серьезно? Ты хоть слушал меня?
Они снова встали и пошли; ветер из-за деревьев хлестал им в лицо, а в листве раскачивались уличные фонари. Гроув еще раз изложил свой план. Под конец Торни, несмотря на громадный интерес, покачал головой:
— Это может оказаться не так просто, детка. Это всегда не просто.
Сомнение, которое, как он теперь понимал, закралось с самого начала, пересилила привычка к слепому повиновению. Примерно месяц спустя Гроув вручил ему большую стопку машинописных страниц.
— Вот, наткнулся, — сказал он ему сдержанно. — Это просто случайные записи. Если хочешь, просмотри.
Они произвели на Торни желаемое впечатление: прочитав их, он сообщил, что готов участвовать в авантюре. Гроув не выказал ни удивления, ни радости, которых он ожидал. Ясно, что Гроув рассчитывал на него с самого начала.
Торни казалось довольно странным, что Гроув не соблюдал строжайшей секретности: ведь если собираешься совершить нечто подобное, просто идешь и делаешь все сам, никому ничего не рассказывая. Но главные сомнения, которые, не знай он Гроува так хорошо, полностью его отпугнули бы, вызывал размер предложенной суммы. Правда, это было всего лишь обещание, но Гроув всегда держал слово.
— Я все сделаю, детка, и ты это знаешь, — сказал он Гроуву. — Но я постоянно спрашиваю себя, почему ты не хочешь сберечь деньги и устроить все сам?
Гроув уставился на него, потрясенный его недогадливостью.
— Что? — закричал он. — Связать себя чувством вины на всю оставшуюся жизнь? Боже!
— А, ясно, — сказал Торни, — хочешь оставить Лючиту у себя?
— Как только все уладится, я смогу отпустить ее в Париж.
— Я и сам бы не прочь мотнуться, — задумчиво пробормотал Торни. — Можно на грузовом — на том, что три месяца идет до Палембанга.
Взгляд Гроува охладил его фантазии:
— Долго придется ждать. Ведь ты будешь жить на проценты. А какие еще непредвиденные доходы в подобном городишке?
Торни грустно кивнул:
— Ты прав. Боже, ну конечно!
На крутых поворотах дороги он то и дело поднимал впереди пыль, которая обволакивала весь грузовик, заслоняя белые скалы и кусты по сторонам, но не менял передачу и не сбавлял скорость. В тот раз он принял объяснение Гроува. Это было детское желание чувствовать себя ни в чем не замешанным; скорее всего, вручение денег явилось бы актом милосердия, который помог бы Гроуву поверить в свою невиновность. Но, даже признавая все это, Торни волновался.
