И ты, и твоё тело могли слышать сплетни, пересуды и домыслы относительно таких избранных, несчастных и злополучных арестантов, что их отводили в загадочные, тайные и засекреченные лаборатории, казематы и институты, где над ними проводили, свершали и производили бесчеловечные опыты, исследования и операции. И действительно, никто из арестантов, ушедших, как самка изюбра, которой надоедает ждать окончания выяснения отношений между молодыми самцами, предпочитает старого и опытного, или как стружка из-под токарного резца струится в корыто, чтобы не быть уже намотанной обратно на болванку, из которой была выточена деталь, с ищейками, боле не возвращался. И лишь немногие посвященные, умудрённые и догадливые знали, видели и участвовали в том, что на самом деле случается с отмеченными зеками. Если бы ты, как и прежде, намедни и недавно продолжал свои изыскания внутри самого себя, то никто бы ничего не заметил, прошел мимо и не учуял. Но ты, собираясь предъявить самому себе, миру и внемирию своё творение, книгу и понимание, начал путь к телесным покровам, оболочкам и сферам и это изменение вектора, градиента и направления немедля, не раздумывая и не промахиваясь, учуял третий ищейка-медбрат.
– Убеждён, мои добросовестные помощники обнаружили еще один очаг новизны в наших догматизированных стенах. И, кто бы мог подумать, им оказался наш старинный знакомый Содом Капустин! Из соображений гуманизма и необсуждаемой первостатейной важности, я отменяю крещение Содома Капустина в этой дурного вида жидкости и забираю его с собой.
Твоё тело прекрасно знало, куда, как и для чего его поведут, и решило немного сократить путь, время и пространство, как дрозды, вместо того, чтобы лететь через горные перевалы находят себе путь по автомобильному тоннелю, или как блестящий шарик, прокатившись по желобу, немного, для приличия, поколебавшись, сваливается в предназначенную для него лунку, найдя себя уже на столе под раструбом просвечивающего, стерилизующего и стабилизирующего аппарата, тюремного врача рядом, а ищеек оно и не искало.
– Обычно я предупреждаю, что это исследование возможно отрицательно скажется на функциях воспроизводства, но, поскольку у вас, разлюбезнейший мой Содом Капустин, уже нет в наличии семенников, то вам облучение повредить никак не сможет.
Спрятавшись за шеренгой медбратьев, снаряженных циркониевыми, гафниевыми и рениевыми щитами для защиты, нападения и отражения вредоносных импульсов, вспышек и частиц, казематный калекарь нажал, вжал и утопил кнопку пуска, и стол, где ты лежал, приподнял боковины, превратившись в гроб на колёсиках, роликах и подшипниках, который, повинуясь, следуя и цепляясь за представления о законе тяготения, притяжения и отталкивания, покатил по рельсам, нарезая круги, отрезая треугольники и вырезая профили всех присутствующих, будто арбуз, заточённый в кубический короб, вырастая, сам становится совершенным кубом, заполняя всё доступное ему место, или как почтовый штемпель, после удара по красящей подушечке, опустившись на письмо, гасит приклеенную к нему марку, делая ее привлекательной лишь для филателистов. Когда движение, скольжение и сканирование завершились, разорвач извлёк из стенок катавшего тебя гроба пленки со снимками твоих внутренностей и передал одному из помощников на проявку, заявку и отправку.
– Интересно мне знать, осужденный на веки вечные, Содом Капустин, что же там внутри тебя такого, что заставляет бояться тебя как грома? Вроде с медицинской точки зрения с самого начала ты состоял из тех же компонентов, что и все остальные зеки: руки, ноги, голова… Положим, в процессе твоего наказания некоторыё части отпали, так ведь от этого ты бы должен был стать более покладистым, так нет, ты решил побравировать своими увечьями. Вот, добравировался. Я надеялся, что ты сделаешь карьеру, дослужишься до некоторых высот в нашем обществе, но ты, мало того, что наплевал на всех, ты еще умудрился залететь в…
Скучные, безжизненные и суконные фразы медицинского отработчика, словно прилетевшие на свет керосинки ночные мотыльки, кружащие вокруг лампового баллона, пока хватает сил, или как расходится в турбулентных фигурах капля чернил, уроненная в стакан с водой, постепенно перемешиваясь с объёмом жидкости, и исчезая, проникали в твои уши и терялись там, поглощенные волосками, сосудами и хрящами, не доходя до барабанной перепонки. Даже если бы они и были услышаны, то не вызвали бы у тебя ничего, кроме легкого недоуменного раздражения. Врач остролог смотрел лишь на внешние твои обводы, не замечая, при таком способе зрения тех основных черт, характеристик и справок, которые коренным образом отличали тебя от мертворожденных жителей этих застенков. Ты бы даже не стал объяснять, доставать и показывать что-то, для тебя не было смысла объяснять как разнообразны джунгли тому, кто всю жизнь провел в каменном мешке, или то, как великолепны горные вершины тому, кто ни разу не приближался к берегу.
Ты лишь продолжал своё движение наверх, вместе с растущей каждый миг больше, чем предыдущий, зреющей, но не смогущей перезреть, пылающей, но не смогущей сгореть, сияющей, но не смогущей иссиять, книгой, в груди которой уже начало биться, колыхаться и трепетать маленькое, удалое и доброе сердечко, что соединит все мыслимые, немыслимые и невозможные пространства в одну лишь свою точку, что схлопнет все прошлые, ненастоящие и безбудущные времена в хвостике одной своей запятой, что упразднит все надуманные, придуманные и искусственные иерархии с помощью одного лишь своего тире и, всем этим, другим этим и тем этим не дрогнув, убьёт своего единственного читателя.
Застеночных дел лекарь вернулся, как почтовый голубь, несущий на своей лапке послание от резидента, или как отброшенный порывом ветра туман, вновь наползает на поросший камышами берег озера, торжествуя, и его веки топорщились разлетающимися в удивлении ресницами, а его рот издавал только вариации звука "о". Не в силах сказать нечто членораздельное, мозгораздельное и тушеразделательное, врач приблизил к твоим глазам проявленные, выявленные и пойманные снимки твоих внутренностей. Если бы ты пожелал увидеть, то увидел бы, что среди костей твоего большого, малого и промежуточного таза белеется маленький детский скелетик твоей нерожденной еще книги.
– Поздравляю тебя, милейший Содом Капустин! Ты действительно уникальное и таинственное существо! Впервые за всё время моей работы здесь, я вижу, что осужденный беременен точным своим подобием!
Фельдшер узилища протянул руки, как молодая ель на лесопосадке простирает свои лапы над выводком спрятавшихся под их сенью боровиков, или как показывается из-за гребня горы, весь в зеленом свечении, предвестник бури, набрякший грозовой облак, и уже подготовленные к операционным, системным и схематическим действиям медбратья подали, передали и вложили в ладони взращенного в тюрьме хирурга его любимые, острые и длинные ланцеты.
– Добро пожаловать в улучшенные условия содержания! Ты, Содом Капустин, изряднейший, доложу я тебе, плут, шут и обманщик! Как ловко ты провел всех, и даже самого Папу! Мы-то все головы ломали, что такое? Почему ты так вызывающе ведешь себя, не подчиняешься режиму содержания, не контактируешь с администрацией, не стучишь на себя и товарищей. А ты-то, оказывается, беременный!
Подставив скальпель под подброшенные одним из медбратьев стеклянный стержень, каменное яйцо и ванадиевый брусок и без усилий разрубив, рассеча и разрезав их, Санитар тюрьмы вонзил зажатые в обеих руках ножи в твои запястья и провернул там лезвия, перерубая жилы, сухожилия и артерии.
– Понимаю тебя, Содом Капустин! Никому не хочется попадать на улучшенные условия содержания. Это несколько обидно, болезненно, да и последствия оставляют желать как лучшего, так большего, ну, и более приятного, конечно.
Во время того, как говорились эти слова, скальпель сделал еще два отверстия, теперь уже в твоих голенях, между большой и малой берцовой костями.
– Позволь тебе объяснить кое-что, дражайший Содом Капустин. То, что я произвожу с тобой – необходимейшая процедура. Мы не можем допустить, чтобы твой плод, напитавшись твоей вольнолюбивой, вольтерьянской и кафкианской кровью, стал таким же возмутителем спокойствия, как и ты! Поэтому я, всего-навсего, извлеку твою печень и спущу всю твою кровь…
После предупреждений, убеждений и отведений, врач изящным движением рассёк правое подреберье и вырвал твою сухую, безмолвную и бесцветную печень. Понимая, что твоё тело добровольно не выдаст своим истязателям, мучителям и просветителям ни капли, ни клеточки, ни миллилитра крови, Зековал махнул своим подопечным, подчиненным и закабалённым медбратьям.
– Качайте!
Арестанты, чьи лица показывали смирение, бессонницу и отупение, с готовностью, трепетом и пиететом погрузили в разверстую, зияющую и притягательную рану свои многочисленные гениталии и стали водить их там туда, сюда и снова. Тем временем Предатель эскулапа заметил ошейник парикмахера, вросший в твое горло. Разрезав морские, сухопутные и гордиевы узлы, стягивающие его края, врачеватель вытащил шипы ошейника из твоей шеи, как лис, которому в пасть вместо петуха попали лишь перья из его, уже не роскошного, хвоста, крутит головой и чихает, пытаясь избавиться от застрявшей в зубах добычи, или как дырокол, взявший бумаги больше, чем в силах пробить, заклинивает на обратном движении, и вонзил их немного выше, в лобные, височные и затылочные кости твоего черепа, соорудив, приладив и пришив бандану из ошейника капроновыми, коллагеновыми и тефлоновыми нитями к коже твоей головы.
