У солдата было лицо хорошего деревенского парня, с каким-то белесоватым налетом, пушком молодости, ореховые круглые глаза.
– Да нет, так что-то... – бормотнул Зыбин, не сразу приходя в себя. Перед ним все еще плескалось море, блестело солнце, и Буддо, рослый, бодрый, молодцеватый, стоял рядом. Он оглянулся – Буддо рядом не было. Самоучитель английского лежал на пустой кровати.
– Может, доктора? – спросил солдат.
Зыбин покачал головой.
– Ну спите, – приказал солдат уже опять строго и вышел. Зыбин вытянулся и закрыл глаза.
Все это уже было, было, было! И море, и директор, и то, что они шли по влажным галькам за крабами, а волны накатывались и отбегали у самых их ног. С крабом была особая история. Особая и чем-то не очень простая. Это он понял тогда же. Краба этого – совсем такого, как он описывал директору, огромного, черного, всего в шипах, известняковых наростах в синей прозелени – заказала ему привезти одна его сокурсница. Но с сокурсницей тоже была история и тоже особая. Он влюбился в нее еще на третьем курсе, и она знала, но относилась к этому как-то непонятно. Во всяком случае, он не мог понять как. Так вот она и заказала привезти ей краба.
– Только ты хорошенько поищи, – попросила она, – мне надо самого большого. Такого, чтоб поставить на письменный стол. Это будет о тебе память на всю жизнь. Хорошо? Привезешь?
– Хорошо, – ответил он, – привезу.
– Но только не с базара, – остерегла она. – Там продают вареных, красных, как пивные раки. Такого мне не надо. Сам поймай.
– Да ладно, ладно, – ответил он, улыбаясь. – Подумаешь, великое дело. Поймаю! О чем разговор? Привезу.
Но оказалось именно великое дело. Сколько он ни совался на базар, кроме этих отвратительных, похожих на женские баретки или коробочки из ракушек, никаких иных крабов он не видел, и где их ловят, узнать было невозможно. «Да там! Да там, на косе! Этого вот под высоким берегом! Этого у маяка! В море с лодки!» Вот и все, что ему удалось узнать у продавца.
Так он ходил, ходил, искал, искал, и прошло уже десять дней, а так он ничего не нашел. Тогда он вдруг решил: ну их к черту всех! Поймаю сам.
И, решив это, он явился в музей и сказал директору:
– Ну, я пошел ловить крабов. Вот! – В руках у него был дротик, на боку ботанизирка.
– Хм, краба ловить! – усмехнулся директор. – Это нелегко ведь! А что ж, рыночные вам, значит, не подходят? Не натуральные? А ну, постойте-ка.
Он пошел в запасник, чем-то там погрохотал, погремел и осторожно вынес кусок картона, а на нем что-то несуразное, колючее, торчащее в разные стороны, черно-серое от пыли.
– Вот клешни одной нет, – сказал он с сожалением, – и все время рядом лежала, а сейчас куда-то задевалась.
– Так неужели это краб? – не поверил своим глазам Зыбин.
Директор дунул, и они оба закашлялись, такая поднялась пыль.
– Два года стоит на шкафу, – сердито ответил директор. – Юннаты тут его фотографировали, вот и сломали, наверно, – он положил картон на стол и отряхнул руки. – Ну что, наверно, с одной клешней вам не годится?
– Да где же такие водятся? – спросил Зыбин изумленно, со всех сторон осматривая это маленькое чудище. Больше всего оно походило на модель какой-то странной машины, с поршнями, зубчатой передачей и рубильником. – Я таких что-то еще и не видел. На рынке таких нет.
– А там вы их и не увидите, – ответил директор. – Это какая-то особая порода. Зоологи еще не знают ее. Эти крабы только в одном месте тут и водятся. Так вам что? Действительно такого надо? Можно сходить к одному человеку.
– Ой, да вы меня просто спасете, – воскликнул Зыбин. – А когда же?
Директор поглядел на часы-браслетку.
– Что ж, уже время закрывать. Пойдем, пожалуй, сейчас, по берегу недалеко. Он, наверно, дома.
– Кто?
– Да старик тут один. Грек. Он их ловит. Ветеран наш. Я еще воспоминания его о гражданской записывал. Пойдемте.
Вот и шли они по самому-самому взморью, по влажной и мерцающей полосе его, и маленькие волны все время обдавали их ноги. Говорил директор, Зыбин слушал. Дул теплый ветерок. Вечер был прозрачным и солнечным, а галька под ногами – Зыбин скинул сандалии – была теплой и влажной. Он и до сих пор помнит кожей, как это было хорошо.
– Смотрите, что это? – спросил Зыбин, останавливаясь.
У самого прибрежья в воде лежала какая-то странная мраморная глыбина. Директор подошел, посмотрел, покачал головой.
– А ведь, вероятно, большая художественная ценность, – сказал он вдруг сердито. – За это надгробье когда-то великие деньги были уплачены. А вот сейчас валяется под ногами, и никому дела нет.
Зыбин наклонился и поковырял камень ногтем.
– Что-то ведь написано, – сказал он. Директор посмотрел на высокий берег.
– Он вон откуда свалился, видите? Тут каждый год метра три-четыре обваливается, вот кладбище и рушится в море. А написано здесь вот что, – он наклонился над глыбой. – «Верую, Господи, верую, помоги моему неверию».
– Интересно! – воскликнул Зыбин.
– Очень. Страшно даже интересно! Так интересно, что поп даже хотел этот памятник совсем с кладбища выбросить, к вдове прицепился. «Об этом верю-не-верю, уважаемая Анна Ивановна, надо было ему раньше думать, а теперь так ли, сяк ли, но дело вполне конченное! Теперь уж лежи!» Да! И вот уже тридцать лет, как он лежит. Генерал от инфантерии барон фон Дризден. Может, слышали?
– Нет, – покачал головой Зыбин. – Такого не слышал, не по моей части.
– А я его помню. Он ведь перед самой империалистической умер, такой маленький был, а борода, как у Черномора, на две стороны, или как хвост у чернобурки, и все нас мятными лепешечками оделял, от кашля. – Директор снова наклонился над памятником. – Видите, что сделано? Амвон, а на нем раскрытая книга, и позолота на буквах уже лупится. Полежит он так года два – и конец. А может, это большая ценность, ведь какой-то знаменитый итальянец резал, вот фамилию не установлю.
– Ну уж итальянец, – посомневался Зыбин. – Откуда тут итальянец возьмется? Какой-нибудь, наверно, камнерез из Новороссийска.
– А вы нагнитесь, нагнитесь, посмотрите хорошенько, – рассердился директор. – Видите, как сделано – листик на листик! А лента на середине, посмотрите, посмотрите, какая! Муар! А шнурочек какой! Каждый виток виден! Нет, что говорить, большой, большой мастер делал! Он у генерала год жил, памятник его дочке высекал. Ну а потом генерал это самое... Ну, после ее смерти тоже задумываться стал. Вы ее-то памятник видели? Как, и на кладбище даже не были? Ну, это вы зря. Надо сходить обязательно! Таких и в Москве нет. Понимаете, это так... – Он оглянулся, подтянулся, вытянулся, вздохнул, сделал какое-то округлое движение, словно желая очертить все разом, но сразу же и спал, повернулся к Зыбину и заговорил уже опять по-обыкновенному: – Это, понимаете, так – на мраморной глыбине, – знаете, есть такой сорт мрамора с блестками и лиловыми искрами – стоит девушка, легкая-легкая, как воздух, и вот-вот взлетит... Нет, никак не могу вам я это объяснить! Но правда, кажется, еще минута – и оторвалась, и туда, туда! А одежда тянет к земле, к плите, к могиле – одежда длинная, развевающаяся, вуаль, что ли? А сама девушка тоненькая-тоненькая, и руки как крылья! Сюда, к морю! А на глыбе стихи.
– Из священного писания?
– Нет! Не оттуда! Она, кажется, этого не очень придерживалась. Обыкновенные стихи, Надсон, Пушкин, Лермонтов – ну как в альбоме. Она и сама, говорят, писала. Отец после смерти ее даже книжку выпустил «Танины стихи». Ее Таней звали. До полных двадцати не дожила.
– Умерла?
– С маяка выбросилась. Прямо на камни. Вдрызг.
– От любви?
– Да как будто так, а там кто его знает? Разное говорят. В рыбака она будто, говорят, влюбилась, тут красивые есть рыбаки из греков, прямо Аполлоны, а папаша ни в какую. Очень своенравный старик был! Говорят, проклял ее, или пообещал проклясть, или еще что-то в этом роде, но она его же кровей, не из покорных. Значит, нашла коса на камень. Выйду замуж, и все тут. Вот так и получилось...
Он замолчал, отряхнул руки и вышел на берег.
– Ну а как же она все-таки погибла? – спросил Зыбин.
– Вот что, – сказал вдруг директор решительно, – тут вот что надо: тут надо ходатайствовать, чтоб взяли памятник под охрану. Как представляющий ценность. Да, да! Это, я знаю, можно. В Феодосии армянская церковь такая есть, и ее не трогают. И тут на турецких воротах тоже надпись: «Охраняется государством». Это можно. Как погибла-то? По-разному рассказывают. Говорят, что он ушел в море с рыбаками, а ночью поднялась буря, пошли смерчи, она всю ночь стояла на маяке возле большого прожектора. Смотрела, а утром увидела на берегу доски и снасти его суденышка и ринулась, значит, с маяка на камни. А вы видели, какой маяк? Ну и все! Вдребезги!
– А так может быть?
Директор помолчал, подумал и засмеялся.
– Да нет, конечно. Как корабль гибнет ночью в море, с маяка это не увидишь. Но что-нибудь вроде, наверно, могло быть. Но вот что с маяка она бросилась – это точно. Вот в этот момент, наверно, она и изображена. В полете. В вознесении.
