Целыми днями я закрывал старые недоделки, и вскоре понадобилось лететь в Стамбул. Я снял опять комнату у добрейшего Лёши. Лену с ребенком он отправил на лето в Муром, а квартира превратилась в еще один рок-н-ролльный притон. В Лёшиной квартире поселилась барышня из Оскола по имени Анчута и бард-менестрель Олежек.
Анчута была очень волевой, импульсивной дамой, с безграничной любовью к алкоголю и марихуане. Она несколько лет прожила в Италии и знала итальянский. Писала стихи и устраивала разные поэтические вечера. К ней постоянно приезжали в гости какие-то полубандиты-полубизнесмены и волокли в дом водку ящиками. Все вынужденно её пили, не выливать же. Однажды Анчута на спор выиграла ванну шампанского, и те же полубандиты приволокли шампанское и налили им ванну. Анчута туда села и радостно забила ногами.
Олежек тихо куда-то выползал по ночам и так же тихо возвращался. У него были длинные волосы и специально разорванные в нескольких местах джинсы. Пока я жил в Москве у Лёши, кто-нибудь обязательно приезжал тусить из Брянских девиц. Я в это время старательно погружался в себя, но надолго не получалось. Вокруг бурлила рокенролльная жизнь. Постоянно шли какие-то квартирники, концерты, зависалова, поэтические вечера. Богемный санаторий. Короче, было всего навалом — и секса, и наркотиков, и рокенрола. Я прилетал из Стамбула, дома у Лёши сидели как раз очень нужные в этот момент люди. В мои, дрожащие от перемены мест и погоды, руки вкладывалась беломорина с самым добрым и бесконечным. Рядом сидел добрый Рома ВПР и Игорь Бычков, создатель группы «Алоэ». Косой с марихуаной шел по кругу, потом ВПР играл свое вечнозеленое солнечное рэгги, и жизнь не казалась больше пустой и неуютной.
Однажды в гости заглянул Клещ, один из руководителей студии «ХОР», издателя всех альбомов Гражданской обороны:
— Привет, меня зовут Клещ. А я про тебя слышал. Правда, что ты в первый раз пришел в Московскую рок-лабораторию с большим пакетом конопли, положил её на стол, и представился: "здравствуйте, я — Коноплёв"? — все заржали.
Вскоре из Оскола пришли очень плохие новости. Там умирал всеобщий любимец, лауреат трёх Оскольских Лир, поэт и композитор, Веня Дркин. Всего лишь какой-то год назад он приезжал в Москву, и на одном из неформальских флэтов устраивал пьяные веселые дебоши и водил туда девушек. Любвеобильный Веня словно боялся опоздать жить. Всем очень нравилось его творчество. Думаю, с его смертью от нас ушло очень и очень многое:
Начесали петухи пункера,
Распустили хаера хипаны.
Казином сдавались в плен мусора,
Шли этапом до великой стены.
Прорастали швеллера как лоза,
С них напилась стрекоза серебра.
И исчезли этажи в миражах,
И блестят твои глаза… Жить да жить.
Золотоглазый Коперник, твори меня вновь!
Спасибо, колдунья-весна, за твою акварель,
Спасибо вам, вешние чары, за нашу любовь,
За маленький домик, с видом на небо…
Он умирал от лимфосаркомы, и сделать уже было решительно ничего нельзя. Анчута продрала глаза, оклемалась после всех своих алкогольных передряг, и тут же развила бурную деятельность. Организовала фонд Вени Дркина, начала искать деньги на лечение. Я с несколькими другими музыкантами просидел на Арбате, пел под гитару какие-то песни. Анчута докапывалась до праздно гуляющих буржуинов. Так пришли в фонд первые небольшие деньги. Анчута умудрялась пробить стену. Она терроризировала всех, раздолбайка и наркоманка Анчута была в те дни образцом дисциплинированности и обязательности. Она очень старалась, и её труды не прошли даром. Каждый из нас тоже что-нибудь старался делать. Фанаты Непомнящего устраивали фестивали по сбору средств для фонда — в Белгороде, Воронеже. Были статьи в прессе. Я написал в прохановскую «Завтра». Статья вышла, но все уже понимали и чувствовали, что всё это зря.
Вскоре Веню привезли в Москву, положили в клинику и поставили окончательные диагнозы. Пообещали крайне незначительное время, пока он еще будет жить. Он попросил увезти себя куда-нибудь из Москвы, хоть в пригород, только б не умирать в этом жутком вонючем мегаполисе. Его отвезли в один из подмосковных санаториев. Позже Саша Непомнящий, побывавший у него незадолго до смерти, рассказывал, что поиски денег привели к парадоксальной ситуации. Появилась масса людей, пытающаяся воспользоваться всем этим. Шума ведь было много, вся неформальская тусовка была в курсе. Узнали и предприниматели, и политики. Все на это старались. И разные жулики пытались углядеть в его уже неизбежной смерти возможную для себя в будущем выгоду. Почти у самого гроба они суетились со своими бумажками, предлагая какие-то контракты. Кажется, речь шла о шести тысячах долларов — плате за Венино обследование в Московской клинике. Деньги обещал дать попсовый музыкальный продюсер Шульгин. Не из одних лишь добрых побуждений, а в обмен на пакет авторских прав, на всё Венино творчество. По-моему, это больше походило на мародерство, чем на благотворительность. Не знаю, с какими целями были куплены этим Шульгиным у умирающего Веньки все его стихи и песни. Так нигде больше они и не появились. Ни на радио, нигде. Неформат. Получается, что эти самые попсовые продюсеры своими контрактами нашего Веню от всех опять похоронили. Во второй раз закопали. Чтоб не создавал конкуренцию своим звёздно-мафиозным семейкам — с их некончаемой пошлятиной, тиражируемой центральными телеканалами.
По словам Непомнящего, Веня даже в самые тяжелые, последние дни своей жизни прекрасно понимал, кто сейчас перед ним и что происходит. Необходимые бумаги и завещания вскоре были подписаны. Веня хоть как-то хотел скрасить жизнь своим родным и близким. Из последних сил. Как оказалось, все это шевеление отнюдь не продлило ему жизни. Лучше бы его и не привозили в эту Москву. Быть может, он бы подольше продержался там, у себя на родине. Среди степей и трав украинских. Хоть на пару недель.
Анчута была, в самом деле, прототипом героини одной из известных Вениных песен — про «Анку-пулеметчицу»:
Пулеметчица строчит с утра и до ночи
Что белые — что басмачи
И если строчится пулеметчице,
То чего бы ей не строчить.
Она ненамного пережила Веню. Наверное, на год или полтора. Вышла замуж, родила ребенка, и через несколько месяцев умерла от сердечного приступа. Как-то быстро и спонтанно. Тусовка пожимала плечами в трагическом недоумении. Непомнящий тоже пожалел с грустью: "Жалко Анчуту, сердечная тётка".
Из Брянска в августе я отправился вместе с Мефодием и Блондином на последний в своей жизни рок — фестиваль. Мы ехали по трассе до Курска, затем до Харькова, и уже оттуда — электричкой, автобусом, и еще 10 километров пешком по пшеничным полям. Собралось там человек сто. Не очень много, и тем было лучше. Село, вблизи которого это все происходило, называлось Балаклея, а сам фест носил громкое название: "Русский рок против капитализма и мондиализма". Шли по полю в окружении каких-то панков и пили спирт прямо из горла пластиковой бутылки. Стася тогда уже почти разругалась с Непомнящим и шла со мной рядом, не очень довольная жизнью. Я, пребывая в очередной депрессии, разговаривал с ней и, тупо уставившись в землю, случайно на ходу углядел бок боевой гранаты Ф-1. Наверное, она лежала здесь с времен войны, или с каких-нибудь учений. Лимонка была утрамбована в землю прямо посреди дороги. Я попросил у народа нож, и, сосредоточив разъезжающийся от спирта взгляд, начал её выкапывать. Непомнящий заставил панков залечь в пшеницу, метров за двадцать. Напротив меня сидела просто чумовая — черноволосая в цвет "воронье крыло", с магически возвышенным взглядом арабской гордой шахидки, худющая девушка Стася. Мы были с ней втроем. Наедине. Я, она, и эта самая граната. Стасе, кажется, тоже было всё равно, как всё тут сейчас закончится. Я ковырял Лимонку, прилагая определенные усилия — все же это была дорога. И вынул полностью из земли, минуты через четыре. Такая вот русская рулетка. Хрен знает, зачем это было нужно. На гранате была сорвана чека. Всё уже радикально приржавело. Навстречу по этой же дороге, откуда-то из леса мчалась БМВ. Мы остановили её, я спросил у мужика:
— Далеко здесь до милиции?
— Километров пять — семь.
— Отвези туда это, — предложил я, протягивая в разжатой ладони лимонку.
Колёса резко взвыли, перепуганный мужик оставил за собой только столб пыли. Мы утопили её в глубоком ручье. От греха подальше.
Фестиваль ничем особым не запомнился. Всё, как всегда. Самогон, песни у костров, купание голышом и беспорядочный секс в узенькой речке с кристально чистой водой. Мы её же пили, и на ней готовили. Никто не отравился. По нынешним временам встретить в природе столь чистый естественный водоём — большая редкость. Все же Балаклея лучше, чем злосчастная Оскольская Лира с её пьяными ментами и местными гопниками. Через день я был уже дома, в Брянске.
