Моя собственная кожа похрустывает при движении. Губы потрескались. Чтобы наполнить меня, не хватило бы сейчас всей воды океана. Спина кровоточит. Тело горит. У меня жар, потому что я определенно подхватил какую-то инфекцию. Смеркается. Большинство комнат в мотеле заперты и заколочены, а в тех, что открыты, валяется разбитая и растерзанная зверьем мебель. Оттуда тянет вонючим душком застоявшейся воды. В двери номера 229 на втором этаже зияет дыра. Просовываю руку и поворачиваю защелку. От мебели почти ничего не осталось, но само помещение сохранилось неплохо под покрывалом пыли и небрежения. Закрываю дверь, приставляю к ней стул и достаю виски и носки. Сжимаю зубами чистый носок и выливаю полбутылки на спину. Потом проглатываю аспирин, измельчаю в порошок болеутоляющие и запиваю виски. Теперь бы уснуть.
Каждая секунда моей жизни, не удостоверенная свидетелем, это секунда, которой не было. Все свидетели моего существования до пробуждения в тюрьме либо сгинули в восьмисекундной черной дыре, либо восстали из дымящихся останков моего мозга, дабы рассеяться в прах. Все предшествовавшее этой секунде — пустота, которую я заполняю тобой, и это ты научила меня, как заполнять пустоты. Не знаю, открыл ли я наркотик, который открыл тебя, или сначала придумал тебя, а наркотик появился уже потом. Я лишь знаю, что влюбился в сам момент влюбления и хотел сохранить его, продлить до вечности даже ценой всех последующих моментов. Если я сотворил тебя из ничего, то, может быть, я — Бог, а поскольку хочу Больше, то, может быть, я — Дьявол.
Телефонная будка выглядит точно такой, какой сохранилась в памяти — новое стекло, полированный хром, — как будто ее установили сегодня утром. Непрерывный гудок, потом, когда автомат уже проглотил пару монет, звонок.
— Энслингер.
— Детектив.
Он слышит мой голос и, даже не прикрыв трубку, говорит кому-то в сторону:
— Он на линии.
— Спасибо.
— За что?
— За то, что не обращаетесь со мной как с идиотом или сумасшедшим. Не изображаете удивление, не прикидываетесь, что рады меня слышать. Я ведь знаю, что ваши люди уже прослеживают звонок и посылают жучка мне в ухо.
— Я знаю, что вы сумасшедший, Эрик. Но я также знаю, что вы определенно не идиот.
— Но вы ведь отслеживаете звонок.
— Конечно. Хотите облегчить мне работу?
— С какой стати?
— Вы сами усугубляете свое положение, — говорит он. — Не явились в суд, пропустили заседание. Судья вынес решение заочно. Вас признали виновным.
— Если я скажу, откуда звоню, вы не поверите.
Слышу приглушенные голоса, шорох бумаг. Энслингер вполголоса благодарит кого-то на другом конце линии.
— Я уже знаю. Время.
— Значит, знаете и то, что соврали мне.
— Я никогда не лгу.
— Вы сказали, что телефон не работает.
— Я сказал, что линия не работала. Вы были не в самом лучшем состоянии, когда пытались позвонить оттуда в последний раз.
У меня над головой горячее солнце пустыни, но издалека уже надвигаются грозовые облака, грохочущее черное покрывало, скрывающее шоссе со стороны заката.
— Вам нужно вернуться, Эрик. Или хотите, чтобы я за вами приехал?
— Да.
— Почему?
В ушах звучит симфония крови, складываются мысли, и я диктую музыку по памяти, ноту за нотой.
— Могильщик не вымысел.
— Боюсь, вы вспомнили об этом слишком поздно.
— Приезжайте за мной и увидите сами.
— Он там?
— Пока еще нет. Приедет с отцом. Я задолжал им кое-что, чего у меня нет, и если явлюсь на встречу с пустыми руками, они рисковать не станут. Возможно, вы последний, с кем я разговариваю.
— Так вы этого хотите, Эрик? Может, подождете, пока мы подъедем?
— Они о вас ничего не знают. Вам надо их увидеть.
— Я вам верю.
— Не верите.
— Эрик.
— Я убил одного человека. — Меня словно ударили в шею. Теперь, после этих слов, мне уже все равно, кто прибудет на место раньше, копы или Уайт. Признание принесло облегчение, и оно вытекает через сердце, глаза, руки, через трубку. Последние детали мозаики занимают свои места. Я люблю тебя, Ди. — Когда начался пожар, моей машины здесь не было. В тот раз в лабораторию меня привез Уайт.
— Откуда же она взялась?
— Я одолжил ее кое-кому. — Снова удар в шею, и слова сами выскакивают из горла. — Она ехала за мной.
— Она? Кто?
— Я не могу назвать ее имя.
— Постарайтесь.
— Не могу.
— Послушайте меня, Эрик. Мы там все обыскали. Никаких следов. Там никого не было. Только пес, Отто.
— Отто… Это ее собака. Моя машина была у нее, и она ехала за нами. Я услышал шум и решил, что это облава. Я сам устроил пожар.
— Вы только что сделали признание, Эрик. Теперь это уже не важно, но наш разговор записывается.
— Я признался в убийстве.
— Эрик, оставайтесь там. Мы заберем вас.
— Я не собираюсь никуда уходить, детектив. Извините за то, что сказал тогда. Насчет вашей дочери.
— Я уже забыл.
— Если приедете, обнаружите здесь Уайта и его сына. Они опасны, так что захватите побольше людей. Сюда меня привез Уайт. Он тоже не придуманный. Она приехала потом на моей машине. Она тоже не придуманная. Поверите, когда приедете.
— Приеду. А пока оставайтесь на месте.
— Буду здесь, неподалеку. Похоже, гроза идет. Как бы дороги не затопило. Предупредите своих людей, чтобы были осторожнее.
— Я понял, Эрик. Спасибо за предупреждение.
— Время. — Я вешаю трубку. Привычка.
Набираю номер справочной, и оператор соединяет меня с «Фордом». Трубку снимает Лу — я узнаю его голос.
— Манхэттена Уайта.
— Кто это?
— Не важно. Мне нужно, чтобы вы передали сообщение для Манхэттена Уайта.
— Не понимаю, о ком вы говорите.
— У меня Дезире. И его деньги.
Тишина, но где-то далеко играет музыка.
— Теперь поняли, — говорю я.
— Сообщение я передам. Вы где?
— Скажите Манхэттену Уайту, что я в мотеле через дорогу от заброшенной заправки, на шоссе по дороге в Оз.
— Что-нибудь еще?
— Пусть поторопится.
Если скин — мое детище, если именно я вдохнул жизнь в течение времени, тогда мне придется проглотить все, что осталось у меня от Стеклянной Стриптизерши. Теперь не остается ничего иного, как только ждать появления и схватки двух главных свидетелей, Энслингера и Манхэттена Уайта. Если я буду в состоянии осознать последствия собственных действий, то по крайней мере удостоверюсь в том, что эти действия действительно реальны, что они имеют последствия, пусть даже вся моя пустая жизнь сведется к одному-единственному щелчку статического разряда в грандиозной симфонии большого взрыва. Если реальны мои поступки, то реальны и воспоминания, а если реальны они, то все, что я сделал, позволило мне увидеть Бога, и тогда мне уже не страшно проследить мою жизнь в той восьмисекундной черной кроличьей норе.
Приближающийся рой неслышных вертолетов движет через пустыню стену ветра, взметает в воздух громадные песчаные облака, и я слышу, как сталкиваются песчинки, одинокие щелчки разрядов, за которыми, когда вызванные мною воспоминания притянут в пустыню других, последует буря. В бликах далеких молний тени от телефонной будка и динозавра мигают фиолетовым и красным. Тени прыгают, и я считаю — и раз, и два, и три, — но штурмовики-ангелы еще не появились, хотя красные и голубые вспышки следуют одна задругой, беспрерывно и в полной тишине, если не считать принесенного клубящимися тучами пыли пронзительного воя койотов.
Я вижу твое лицо, искаженное, что случалось каждый раз, когда я делал тебе больно, но только теперь оно искажено последним мигом боли, мгновением, после которого твои огненно-рыжие волосы вспыхнули настоящим пламенем, а предсмертный вдох расплавил твои легкие.
Запах дождя бьет по теплому асфальту, звук хлынувших на крышу мотеля струй похож на шум обрушившихся с неба полчищ саранчи. Колотят по обсыпанной гравием рулонной крыше, рассыпаются занимая точки обзора, проверяют щели — ищут меня. На сей раз они не прячутся, бегут открыто через освещенную чередующимися синими и красными всполохами парковочную площадку — высокие, плотные, тяжелые в черной, как у жуков, броне, с телескопическими глазами.
Вглядываясь в темноту через щель, я не вижу ни Энслингера, ни Уайта, но все равно отступаю от окна, потому что люди-жуки вот-вот найдут меня, а мне бы хотелось провести последние минуты с тобой, а не с ними.
В тот последний раз я слышал гром — это ты стучала в дверь. Ты приехала в Оз, чтобы найти меня и Отто. Я принял тебя за Бога и отреагировал неадекватно. Последние дни я провел совсем одни, без сна и отдыха, а моим последним человеческим контактом был Манхэттен Уайт, который доставил меня в Оз, чтобы я закончил работу. Если бы я поднялся по ступенькам и открыл переднюю дверь, и вышел в привидевшуюся мне грозу, то шагнул бы в твои объятия, и тогда ничего этого не случилось бы. Мы уехали бы на моей «гэлакси», и ты была бы жива.
