Я прихожу домой с репетиции и застаю папу в кухне — он сидит за столом, спрятав лицо в руки. Он сидит молча, и я не сразу понимаю, что он плачет.
— Что случилось? Папа!
Он медленно поднимает глаза.
— Ничего.
Я обхожу стол и кладу ему руку на плечо.
— Что-то случилось… — говорю я опять, на этот раз очень мягко.
— Анни, — говорит он. — Анни…
— Что — Анни?
Он резко встает и начинает описывать круги по кухне.
— Не знаю… — Он останавливается и разводит руками. — Если бы я только знал…
Он так и стоит, словно прислушивается к одному ему слышному звуку и снова начинает плакать. Лицо его искажено гримасой страдания.
— Анни, — всхлипывает он. — Все дело в Анни…
— Да скажи же ты, ради Бога, в чем дело!
— Вчера… Вчера она была с другим. Она спала с ним. Она сама рассказала.
Только этого не хватало, думаю я и обнимаю его за плечи.
— Она сама не знает, почему так вышло. А я и подавно… Но ведь все просто, правда? Значит, она на это способна.
— Вы будете продолжать встречаться?
— Не знаю… Я опять у разбитого корыта.
— Все утрясется, — говорю я. — Вот посмотришь, все утрясется.
Папа безутешен. Его отчаяние пугает меня. «Все утрясется»! Как будто все в конце концов утрясается…
— На этот раз не утрясется, Йоран. На этот раз ничего не утрясется…
Он замолкает и снова прячет лицо в ладони. Что я могу еще сделать? Может быть, ему надо побыть одному, принять какое-то решение…
Я иду к себе и сажусь за письменный стол. Слышу, как папа гремит ящиками на кухне. Что все это значит для него? Папа… когда я был маленький, он олицетворял для меня надежность, он пах трубочным табаком и старыми книгами. По ночам он храпел на весь дом, я иногда просыпался и думал, что этот храп раздавался в доме еще до того, как я родился, и наверняка будет продолжаться, когда я умру. Как он изменился… Ослаб, даже одряхлел, когда я думаю о нем, мне становится страшно… Он перестал возиться в кухне и пошел в ванную… скрипнул замок, ага, наливает ванну. Что он оплакивает — Анни или разрушенные ею иллюзии? Впрочем, я и ждал чего-то в этом роде. Я не удивлен. Я раскусил ее сразу. Но папа… сколько же может вынести человек?…
На стене начинают громко и холодно бить часы с маятником. В комнате темно, и меня вдруг начинает бить дрожь. Надо верить своим чувствам. Эта мысль назойливо, с каждым ударом часов впивается в голову: верить своим чувствам, верить своим чувствам… Почему я так нервничаю? Меня начинает тошнить, я прижимаю руку к животу и делаю глубокий вдох… надо верить своим чувствам. Бой прекращается, в ванной льется вода. Я смотрю на свое отражение в темном окне — скорлупа. Пустое птичье яйцо.
Я встаю и начинаю, как папа, ходить кругами по комнате. Что-то не так, я чувствую это совершенно ясно. Я иду к ванной. Беспокойный свет лампы в коридоре словно прижимает меня к полу. Дверь. Белая дверь в ванную. Она заперта. И звук льющейся воды… он словно предвещает несчастье, как те акварели, что мама рисовала потихоньку ото всех.
— Папа! — зову я, и голос срывается.
Молчание.
— Папа! — кричу я изо всех сил. — Что ты там делаешь?
Он не отвечает. Только жуткий шум воды. Я стучу в дверь кулаками.
— Папа! — ору я истерически. — Открой же дверь, черт подери!
Он появляется в двери, мокрый, с полотенцем вокруг бедер.
— Что случилось? — мягко спрашивает он.
Из крана хлещет горячая вода. Я смотрю на руки: оказывается, я разбил кулаки до крови.
— Что случилось, Йоран? — опять спрашивает папа. — У тебя все руки в крови!
Я стою и не могу произнести ни слова.
К началу декабря между папой и Анни все кончено.
— Все, — голос его звучит виновато, — конец. Вообще конец…
Я тихо киваю. Не стоит расспрашивать; если хочет, расскажет сам. Мы смотрим футбол: свободный удар в двух метрах от штрафной площадки, выстраивается стенка из людей, покачиваясь, как волна, удар — намного выше ворот.
— Я этого ждал, — продолжает он без выражения. — Она спала с другим… теперь утверждает, что причиной тому наши отношения: что-то в них не так, иначе зачем бы она мне изменяла? И что же было не так? Что ей мешало? Сигрид? Ее муж? Привидения?
Он замолкает на минуту, это все же важно для него, и он пытается сформулировать свою мысль получше.
— Нет, — продолжает папа. — Привидения здесь ни при чем. Я лгу самому себе — точно так же, как она лгала мне. У нее все время был другой, теперь я это понимаю. Это был не первый раз, она все время с ним спала, у них все время был роман. Должно быть, хотела экспериментальным образом проверить, кто ей больше подходит, а потом выигрыш выпал ему.
В перерыве между таймами папа встает, выключает телевизор и смотрит на меня смущенно.
— Наверное, не надо мне все это рассказывать?
— Наоборот. Очень надо.
Он вздыхает и опускает глаза.
— Это удар для меня, — говорит он. — По крайней мере, можно было помечтать… что она когда-нибудь заменит мне маму. И совершенно неважно, что у нас с ней такие разные интересы, то же самое было и с мамой: у нее свое, у меня свое, но это нам не мешало, потому что кроме этого нас связывало очень многое. Но она… нет, она совсем другая. У нее был любовник, она порвала со мной… интересно, где она сейчас? Надо думать, у него.
Папа смотрит на меня, но, по-моему, он меня не видит. Он думает об Анни. Неужели он и в самом деле в нее влюбился? За такой короткий срок?
— Нет, — говорит папа, словно прочитав мои мысли. — Я никогда ее не любил так, как любил твою маму… Но я чувствовал, что она что-то скрывает. С такими женщинами надо быть осторожным…
Он осуждающе вертит головой и запускает пальцы в волосы.
— Что ж я, так и буду весь день здесь стоять? Пойду к себе; не думай об этом.
Я остаюсь сидеть в кресле перед выключенным телевизором. В комнате постепенно темнеет, как будто тяжелый черный дым опускается с потолка. Я зажигаю свечу и смотрю на пламя, пока не начинают болеть глаза. Из библиотеки слышен голос отца — он разговаривает сам с собой. «Эрик, говорит он. Подожди меня, Эрик. Я скоро приеду в Париж, Эрик»…
Пламя свечи колеблется, словно от ветра. Что я делаю? Получил письмо от Эстер, но так его и не открыл… Конец восьмидесятых, а я все там же, не сделал ни шагу. Пламя свечи колеблется, как будто хочет что-то мне шепнуть. Я окунаю палец в стеарин и поднимаю его высоко над головой. Прозрачная жидкая масса застывает и превращается в белую абстрактную скульптурку.
В один из этих дней к нам приходит дедушка. Странно, обычно этого не бывает, и я не знаю, как истолковать его приход. Мы с отцом потеряли контакт с ним и с бабушкой, они как бы представляли женскую половину нашей семьи, маму и Кристину, и когда те исчезли, исчезли и бабушка с дедушкой, так же внезапно. Мы не виделись не меньше двух лет, но сейчас он, кажется, пришел с каким-то важным делом.
Он садится за стол в кухне и пишет записку.
«Я пришел ради Кристины, вашей дочери и сестры, которая сейчас в Индии».
Мы с папой молча смотрим на него.
«Кто-то из вас должен поехать и найти ее, пишет он. Поверьте мне, это не терпит отлагательства».
— Почему не терпит? — спрашиваю я. — Что ты знаешь, чего не знаем мы?
Он качает головой и снова пишет.
«Я ничего не знаю, но у меня такое чувство, что это срочно».
Я поворачиваюсь к папе и жду, что скажет он. Но папе все это, кажется, неинтересно. Он смотрит в окно и думает о чем-то своем… может быть, о своем брате Эрике.
Дедушка встает.
— Не уходи, — прошу я. — Объясни, в чем дело.
Но он только качает головой и улыбается своей загадочной улыбкой. Я провожаю его до двери и пожимаю руку. От него пахнет старостью, даже древностью, былиной или легендой. Он молчит, и молчание его кажется материальным, как замша. Потом он делает знаки в воздухе:
— Женщина-птица… Женщина-птица…
И уходит.
Приближается Рождество, все как обычно — тени прячутся в густой хвое елки, вяленая треска… По вечерам я сижу в своей комнате и удивляюсь сам себе — с какого рожна мне показалось осенью, что наступают перемены?
Странное время… я даже думать ясно не могу, мысли фрагментарны и несвязны. Что было вначале — пустота, ничейное пространство, место, где догадки и надежды обретают форму… а я? Кто я? Точка на карте нашей семьи, пока еще передвигающаяся в пространстве и во времени, в то время как другие… что открылось им там, с той стороны, где нет ни пространства, ни времени?
Иногда я слышу, как папа разговаривает сам с собой в библиотеке. Об ушедшей жене, но чаще об Эрике и Париже: «Эрик, — говорит он. — Ты же ждешь меня в Париже, Эрик. Я скоро приеду. Только подожди, только подожди. Мне так много нужно у тебя спросить… о жизни, о том, как жить… Это не вычитаешь в книгах, ни в романах, ни в Писании, ни даже в „Науке в иллюстрациях“»[46]…
