Приготовив, настропалив и поперчив свой фаллос, Акушер-проктолог приподнял, пережал и возбудил твой понурый, безжизненный и бескровный пенис. Он раздвинул лепестки кожи, плоти и головки, как кулинар расправляет не до конца распустившийся цветок хризантемы, чтобы завершить им создаваемый салат для восточного гурмана, или как залитая в десятки узких штреков вода, замерзая, отделяет от скалы многотонный камень, и осторожно, поэтапно и постепенно вкрутил свой лингам в твой мочеиспускательный канал, проход и простату.
– Мы страдаем денно, нощно и промежуточно! Мы истекаем слюной, соплями и гноем, видя, как все вокруг живут в достатке, роскоши и любви, как все занимаются сексом, соитиями и той же пакостной любовью! Но почему, думаем мы, мы такие красивые, умные и образованные не достойны хотя бы грана из того, чем владеют наши соседи? Почему мы работаем до девятого пота и имеем шиш без мякиша? Почему мы из кожи лезем вон, чтобы понравиться руководству, и имеем пшик без пара? Почему мы копим всю жизнь, а баланс наших счетов в банке отрицательный?
Член эскулапа, в своём беспощадном, кровожадном и бесчеловечном вращении уже просверлил тебе мочевой пузырь, лобковую кость и полость, где когда-то был твой кишечник.
– Отчего мы стараемся, а получается еще хуже? Отчего мы прогнозируем, а не исполняется? Отчего мы хотим, и получаем то, что хотели, но это оказывается не то, что нам нужно!?
Кто в этом виноват? Ну, не мы же, на самом-то деле! Ты ведь не спросишь, «кто»? А я тебе отвечу: родители! Именно они зачинают нас в слизи, скверне и грехе! Именно они вышвыривают нас, предварительно изваляв в собственных каловых массах, крови и моче! Именно они приползают к нам, и просят им помочь сходить за покупками, вбить гвоздь и завести машину, как будто они сами этого никогда не умели, не могут и не хотят!
Вот поэтому, непонятливый мой, Содом Капустин, дети так искренне, истово и старательно ненавидят своих родителей! Но ведь мы с тобой цивилизованные существа, мы не можем позволить разрастаться вражде и ненависти? Я вижу, ты со мной не согласен, но это не меняет дела, роли и судьбы, которые тебе приписаны. Тебя ждет та же участь, что и всех, кто здесь рожает…
Не в силах больше сдерживать словесное недержание, мыслеисторжение и семяизвержение, словно обученный кенар заливается своей вызубренной трелью, которую не может прервать ни постукивание по спинке, ни обливание холодной водой, или как «однорукий бандит», на табло которого выскочил джек-пот, высыпает в лоток и под ноги опешившего от везения игрока нескончаемый поток жетонов, врач эякулировал всеми своими органами, клавесинами и шарманками.
– Не трогай детей!
Но было поздно уже до того, как испускающий сперму калекарь выкрикнул, выдал и высказал это пожелание, приказание и просьбу, было поздно еще до того, как твоё тело попало в этот родильный цех, предприятие и учреждение, было поздно даже до того, как Пахан открыл в тебе женскую спину. Твоё тело, разметавшись, раскинувшись, раздавшись так широко, вольно и свободно как могло, хотело и достигало, проникло во все тела, тельца и антитела, находившиеся, убегавшие и скрывшиеся в пределах, рамках и состояниях, так лягушка, промерзшая до мозга костей за полярную зиму, оттаивает и скачет на встречу незаходящему солнцу, или крупица катализатора, попавшая в сжиженный под давлением этилен, начинает его лавинообразную полимеризацию. Рассеивая без надежды на восстановление, воспроизводство и замещение все связи между клатратами, зеками и начальством тюрьмы, твоё тело создало огромную полость, сферу и объем, где только оно являлось полноправным хозяином, владельцем и судьбодеем. Отсекая от Папы, Паханов и обычных дремотных зеков, хозобозников и вертухаев эту зону, надел и отрез, оно впитывало всех живущих, стоящих и бесплатных, все кирпичи, кровати и черепицы, всех рожающих, рождённых и ущербных.
Когда все завершилось, прекратилось и угомонилось, ты оказался в полностью пустом месте, пространстве и состоянии. Там, где обреталось твоё тело, не было ни жизни, ни смерти, ни воды, ни воздуха, ни движения, ни неподвижности. Но едва твоё тело приняло всё это в себя, как из смежных, сопредельных и отдалённых частей, зданий и казематов, в эту пустоту, вакуум и небытиё двинулись полчища строителей, наладчиков и залатчиков, чтобы в несколько субъективных, непродолжительных и утаившихся от твоего внимания, понимания и контроля секунд, вернуть, восстановить и привести всё съеденное тобой в предыдущий, последующий и надлежащий вид, образ и облик.
Ты не мог запомнить то, что было дальше, но отчего-то это всё же сохранила твоя всепоглощающая память.
По объективному, субъективному и подаренному времени эти события могли занять квант, вечность и сутки твоей кальпы, кармы и расположения. Ты, уничтожив, поглотив и переварив объём пространства в сотни тысяч, миллионы и десятки раз превосходящий, превосходный и превышающий объём твоего тела, отвлекся от своего основного занятия, оторвался от взращивания своей книги, которая уже, обрела кость, зубы и надкостницу, суставы, сочленения и гибкость, мышцы, мощь и плоть, перед обликом, видом и пейзажем которой погибнут, истают и пропадут все формы, схемы и структуры лжи, врак и обмана, которая обрушит справедливость, небо и ответственность на своих читателей, которая не будет подчинять, зомбифицировать и подчиняться ни одному из тех, кому она недоступна, непонятна и пугающа, и, этими своими качествами, категориями и подтверждениями испепелит любого, осмелившегося даже в мыслях, словах и на бумаге выразить о ней своё мнение. Ты сразу ощутил боль, которую невозможно вытерпеть, не погрузившись в нее до предела, но ты терпел её, оставаясь собой. Ты ощутил унижение, которое невозможно пережить, не сломавшись под его гнётом, но ты не сокрушался и оставался собой. Ты почувствовал мерзость, окружавшую тебя со всех сторон, один взгляд на которую должен был бы запачкать тебя, а ее прикосновение должно было бы вызвать незаживающие язвы, но ты оставался чист во всех своих недеяниях. И ты ушел обратно, к своему плоду, наблюдению и работе, не потому, что хотел, стремился или боялся выпавших, свергшихся и искалечивших тебя тягот, испытаний и экзаменов, а из-за того, что твоя книга была неизмеримо, несомненно и бесконечно важнее, значительнее и величественнее всех этих грубых мелочей, досадных помех и мелочных терзаний.
Но прежде чем вновь отрешиться, удалиться и возобновить свои миссию, труд и созидание, ты узрел, отметил и почуял присутствие, наличие и наблюдение кого-то, не принадлежащего этому миру, хаосу и безобразию. Их было дюжина малых и один большой, и малых соединяли нити занебесного, запредельного и непостижимого серебра с большим, а от большого к тебе шла, вилась и натягивалась леска сияющего, пречистого и апокрифического злата. И тела их были суть, идея, соната, токката и фуга негорящего, неугасимого и завечного пламени. И расцветало это пламя тринадцатью цветами, чьих лепестков было без счета, меры и критерия. А над телами их уходили ввысь, вглубь и в нежность луга, поля и саванны, сплошь, без зазора и промежутков покрытые, усеянные и утрамбованные этими разноцветьями, разнотравьем и коврами лотосов, локусов и логосов.
Да, то, что было дальше, тебе будет тяжело забыть!
Ты свалился, свергнулся и низринулся, едва вокруг, по бокам и наверху появился воздух, пространство и мысль, заполнившие, заполонившие и устремившиеся в пустоту, созданную твоим телом. Твоё тело поглотила, проглотила и приняла ванна, наполненная цементом, клеем и загустителем, заблаговременно подставленная расторопными, раскрашенными и разнузданными хозобозниками под, в и на место твоего предстоящего упадения.
– Так-то, дважды не слышащий Содом Капустин! Теперь тебе предстоит наслаждаться лишь обществом самого себя и презирающего тебя и твою слабость твоего отпрыска, которого ты будешь кормить собой, баснями и испражнениями, пока не иссякнешь ты и они!
Врач тюрьмы похлопал, постучал и убедился, что состав схватился, закаменел и погрёб тебя, как собаковод перед приходом инспектора запирает в подвале только что ощенившуюся суку, чтобы не платить дополнительный налог на домашнюю живность, или как листопад, укрывающий подлесок желто-красной мозаикой, прячет оторванные ураганом толстые суковатые ветви. Ты не мог видеть, зато видело твоё тело, которому камень был прозрачнее стекла, стены прозрачнее воздуха, а расстояния не играли роли, пьесы и комедии, как целитель каторжников удалялся, пикантно поигрывая стеком, иронично пощёлкивая бичом и вальяжно забавляясь нунчаками. Твоё зацементированное тело, годуя, негодуя и гримасничая, покорённые, изжаленные и хромые медбратья оттащили, отдёргали и переволокли в заброшенный, загаженный и засоренный сортир, куда заглядывали лишь демоны смеха, усмешек и ухмылок, бесы уединения, размышления и одиночества, дьяволы слива, отлива и полива в своих изнуряющих, методичных и беспросветных поисках виновника их заточения.
