— Умираю. Я это не по правде говорил про британцев. Вы англичанин. Простите. — Его высокий голос казался Хейнсу пролептически херувимским.
— Я не англичанин, — поправил Хейнс. — Ну, потише теперь. Скоро вы будете в полном порядке. — Больничный помощник-малаец изо всех сил яростно зашивал скальп Арумугама; другой малаец, помягче, но не столь эффективно, обмывал грязной водой раны на теле Арумугама.
— Все равно, простите меня, — говорил Арумугам. — Простите перед смертью.
— Вы не умрете.
— О нет, я должен умереть, должен. — Арумугам закатил под светом большие глаза. — Я высказывался против британцев. Британский мотоцикл отомстил. — Он еще был очень пьян.
— Ну, потише теперь. Я сам высказываюсь против британцев.
Пока Арумугам выздоравливал в палате второго отделения, Хейнс часто приходил, приносил в подарок сласти, номера «Лайфа» и «Тайма». Арумугам с восторгом узнал, что американцы однажды по-настоящему сражались с британцами и победили. И рассказал Хейнсу о страданиях тамилов Джафны под британским игом, а Хейнс рассказал ему о Бостонском чаепитии [32]. А потом Хейнс, ведя взаимную болтовню, тайком применил несколько терапевтических приемов, попросив Арумугама почитать вслух и посоветовав определенные способы голосовой работы. Скоро, поразительно скоро, статьи в «Лайфе» и язвительные биографии в «Таймc» зазвучали мужественной музыкой, в которую сам Арумугам сначала отказывался поверить.
— Теперь я понимаю, — гудел Арумугам. — Это психологическое. Британцы вынуждали меня быть рабом, и тот голос был голос раба. Раба, — добавил он, — лишенного прирожденных прав. Мы оба страдали, — продолжал он, — вы и я, оба паши народа. Теперь мы мужчины, а не рабы. Вы сделали из меня мужчину. — Он сильно привязался к Хейнсу, облегчив ему работу в определенных кварталах. А на свадьбе Сундралингама шафера Арумугама трудно было удержать от речей. Он даже спел песню под названием «В холодном подвале» из индийского студенческого песенника.
Как-то вечером Сеид Хасан, Идрис, Азман и Хамза сидели в заведении Лоо. Все были одеты в костюмы более спокойных и благополучных времен; кавалерственная дама Клара Батт не совсем таким низким голосом, как у Арумугама, пела «Землю надежды и славы»; выжатое из тропических илотов золото обеспечивало высшему классу комфорт в холодном климате. Костюмы друзей для малайской жары не годились, но они стоически были готовы страдать ради красоты и приличия. К их интересу и радости вошли трое солдат из числа Королевских стрелков точно в такой униформе — штаны водосточной трубой, саржевые куртки до пояса, галстук-шнурок. Прошагали к стойке бара, волоча за собой массу черных волос.
— Эй, Джон, — сказал один из вновь пришедших Роберту Лоо. — Дай-ка нам три пива. — Роберт Лоо рассеянно поднял глаза, отвлекаясь от музыки. — И будь повнимательней, когда с тобой капрал разговаривает, — шутливо добавил парень. Потом этот переодетый капрал барственно оглядел других посетителей, перехватил взгляд Сеида Хасана и его приятелей. — Ух ты, — сказал он, — и тут стиляги. Кто б мог подумать, что встретит стиляг-ниггеров? — Он сердечно приветствовал четырех малайских юношей и без приглашения привел свою свежелицую компанию из двух человек к их столу. — Еще стульев, Джон, — бросил он одному из братьев Роберта Лоо. — Мы тут посидим.
— Кто такие стиляги? — робко спросил Хамза.
— Спикаешь по-английски? Стиляги — это вы. И мы тоже стиляги. В старину назывались хлыщами эдвардианскими [33]. Ух, адское тут пекло. Джон, вентилятор вруби, а?
— Почему их так называли? — спросил Хасан. Он с трудом понимал английский капрала, но не сомневался, что это и есть настоящий английский, ощутив недовольство учившими его английскому учителями. Они его учили колониальному английскому, вот что. Но он скоро выучит этот новый, свободный, демократический английский.
— Почему? Да потому, что мы возвращаемся в старые добрые времена, когда не было всей этой долбаной мутоты. Никаких войн и всякой бредятины. Пиво — пенни за галлон, и все дела. Куда пи глянь — красота. Эй, Джон, вруби музыку, а? Пацаны, вам чего?
Малайские юноши в первый раз в жизни теперь пили пиво. Оно само по себе, как однажды сказал Краббе, служило языком. Роберт Лоо, по наказу отца, одарил новых клиентов свежими дарами музыкального автомата. И сам прислушался к бравым гармониям саксофонов и медных, к нагонявшему сон барабанному бою, не без небольших физических мурашек. Сеид Хасан подмигнул ему, он подмигнул в ответ, впрочем, неловко, не привыкнув к подобным общительным жестам.
Но уже начиналось общение, которое стало более плодотворным в смысле межрасового согласия, чем любые туманные фантазии Краббе. Шатаясь как-то вечером по улицам, они всемером наткнулись на молоденького тамила в эдвардианском костюме.
— Эй, Самбо, сюда слушай, — сказал капрал. — Чего делаешь?
А потом к компании присоединились два парня-китайца, и один из них, по имени Филип Алоизиус Тан, быстро стал вожаком. Капрал добродушно на это смотрел, даже радовался: в конце концов, кончились времена британского владычества.
Для Розмари вернулись времена радостных ожиданий. В городе был подполковник, майоры, капитаны, лейтенанты-новобранцы. Джалиль? «Вопрос о неописуемом турке немедленно следует снять». (Письмо Карлейля Говарду от 24 ноября 1876 года, что по своим книжкам мог подтвердить Краббе, если бы Краббе был еще жив, а книжки не были бы отправлены домой его вдове.) Джалиль не был джентльменом. А полковник Ричмен был, и майор Анстратер, и капиталы Тиккел и Форсайт. А лейтенанты Крик, Лукер, Джонс, Дуайер? Желторотые, гогочущие, в ее меню они больше не входят. Майор Анстратер неженатый, хороший танцор, опытный в искусстве любви. Аккуратное квадратное лицо, аккуратно седеющие волосы, аккуратное широкое тело, голос, акцепт, как у Лим Чень По. Для Розмари он олицетворял Англию — туман, первоцвет, Шефтсбери-авеню, станция метро «Южный Кенсингтон», Кафе-Ройял, Кью в сезон сирени, время от времени Кру в три часа дня, Стоук-на-Тренте по воскресеньям, запахи Уоррингтона. Можно сказать, она снова была влюблена.
При новой системе раздачи даров каждый что-нибудь получил. Сеид Омар получил фургон с рулем слева и жалованье в двести долларов в месяц. (Малайских долларов, а не американских, хотя в конце первого месяца он клялся работодателям, будто думал, что доллары американские, иначе бы за работу не взялся. Ему была обещана прибавка в ближайшем будущем.) На том фургоне был нарисован орел, пожимающий лапу тигру, что символизировало новую дружбу двух свободных народов. Фургон еженедельно нагружали газетами, отпечатанными прекраснейшим арабским шрифтом, под названием «Суара Америка» («Голос Америки»). Эту самую газету надо было доставлять темным людям в кампонгах, которые иначе ничего бы не ведали о событиях в огромном внешнем мире. Впрочем, мало кто из них умел читать. Все равно они радостно приветствовали появление Сеида Омара, угощали его свежим пальмовым соком, простым кэрри, никогда не уставая смеяться над орлом, пожимающим лапу тигру.
Сеид Омар открыл весьма доходный побочный промысел, продавая «Суара Америка» в разные магазины города на обертку. Но в подтверждение своей лояльности обязательно приносил домой экземпляр и читал женам выдержки о частной жизни кинозвезд. Им нравилось. А по вечерам, когда он бывал дома, Сеид Хасан давал отцу уроки английского. Теперь они совсем хорошо ладили, особенно после того, как Сеид Хасан получил перспективное место: стал пятым водителем султана, время от времени получая волнующую возможность промчаться в новом «кадиллаке» по городу.
Однажды Роберта Лоо вызвали в здание Информационной службы Соединенных Штатов. Раньше это была британская резиденция: за ее использование американцы заплатили султану щедрую арендную плату. Роберта Лоо сердечно приветствовали два моложавых американских джентльмена, проявившие интерес к его музыке. Его привели в музыкальный салон, где он затрясся под кондиционером, предложили сесть за адаптированный к тропикам «Бехштейн», сыграть что-нибудь свое. Роберт Лоо улыбнулся.
— Я не пианист, — сказал он. — Я композитор.
— Вообще не умеете на фортепьяно играть?
— Нет.
— Ну, откуда ж вы знаете, как звучит ваша музыка?
— Я в уме ее слышу.
— Ну, тогда, может быть, вы окажете нам любезность и оставите что-то написанное?
— Его не очень много, — сказал Роберт Лоо. — Я уничтожил ранние работы. Была симфония и струнный квартет. Они были незрелые, и я их уничтожил.
— Что ж у вас тогда есть?
— Вот. — Роберт Лоо достал из кейса нотную запись короткой пьесы. — Вот, — сказал он. — Легенда для фортепьяно и оркестра.
— Легенда?
— Так я ее назвал. Не знаю почему. — Роберт Лоо нервно улыбнулся.
