Альбер Камю был одним из тех типов, что платили огромные суммы за лишение меня девственности. Этот философ, носивший под деловым костюмом колготки, был одним из тех, кого любая женщина назвала бы милым парнем. Мадам из борделя отвела меня к Камю одетую в белый утренний халат. Очень скоро я развязала халат и сняла его. Мой корсет стал следующим препятствием, которое тоже довольно быстро было преодолено. Я осталась в одной ночной рубашке, глубокий вырез которой позволял его рукам и глазам такую свободу, какую они только могли пожелать.
Через мгновение ночную рубашку с меня стянули через голову, и я оказалась голой перед Камю. Философ ставил меня во множество разных поз, указывая на самые красивые части моего тела. При этом он делал лирические отступления в виде поцелуев и того, что сам он назвал возбуждающей вольностью рук, которые по его словам, заставляли всякий стыд улетучиться раз и навсегда. Быстро насытив зрительные и осязательные ощущения, Альбер обнаружил, что сильно возбудился. Он шумно воспользовался тем, что, как он обманчиво предполагал, было моей девственностью, и любовные утехи, как и следовало ожидать, очень долго не давали мне заснуть той ночью.
Другой глупец, воспользовавшийся моей уже измученной от надругательств девственностью, был Жиль Делёз. Его провели в мою спальню поздней ночью в полной тишине и атмосфере таинственности. Я лежала раздетая, дыхание моё участилось от страха, если и не настоящей девственницы, то, по крайней мере, притворяющейся. Это придавало мне смущения и застенчивости, которые от истинных чувств не смог бы отличить и более пристрастный взгляд, чем у этого философа желаний. Так что позвольте обозвать его простаком, что будет довольно мягко по отношению к этому психологически ущербному человеку.
Адам возразил мне, что эти «автобиографические» зарисовки просто описывали моё «падение» в проституцию и не давали никакой теоретической основы для того, чтобы считать эту деятельность искусством. Я процитировала знаменитую сноску из «Манускриптов 1844 года». Проституция — это лишь отдельное проявление общей проституции рабочего класса, и поскольку в эти отношения втянута не только проститутка, но и тот, кто вынуждает её этим заниматься — причём последний вызывает ещё большее презрение — капиталист и т.д. тоже попадает под это определение. Сколд высокомерно отмахнулся от этой цитаты, заявив, что Маркс никогда не хотел, чтобы это было напечатано. Я отплатила ему «Коммунистическим Манифестом».
Буржуазная болтовня о семье и образовании, о священной связи между родителями и детьми, становится тем смешнее, чем больше Современная Промышленность приводит к разрыву семейных связей у пролетариата, поскольку их дети становятся простыми инструментами торговли и труда. «Но вы, Коммунисты, создали бы общее владение женщинами», — хором кричит буржуазия. Буржуа видит в своей жене только лишь инструмент воспроизводства. Слыша о том, что инструменты производства сделают общими, он приходит к выводу о том, что и женщин тоже сделают общими.
Он даже и не подозревает, что истинная цель — перестать расценивать женщин, как инструмент воспроизводства. Что может быть более нелепым, чем праведный гнев буржуазии, направленный против общего владения женщинами, открытое и официальное существование которого они приписывают коммунистическому режиму. Коммунистам нет нужды провозглашать общее владение женщинами, оно существует с незапамятных времён. Нашим буржуа не достаточно иметь в своём распоряжении жён и дочерей пролетариев, не говоря уже о простых проститутках, самое большое удовольствие им доставляет соблазнение жён друг друга.
Буржуазный брак на самом деле является системой общих жён, и, таким образом, Коммунистов можно упрекнуть только в том, что они всего лишь хотят лицемерно скрываемое общее владение женщинами сделать открытым и узаконенным. В конце концов, само собой разумеется, что запрет нынешней системы производства приведёт к исчезновению его побочного продукта — общего владения женщинами, а, следовательно, и к исчезновению проституции, как публичной, так и приватной. Сколд опроверг этот манифест, навеянный Энгельсом, назвав его одной из этих левых уловок, которая даже и не стоит серьёзного рассмотрения.
Я парировала цитатой о проститутках Чарльза Лудона, взятой из «Манускриптов 1844 года». В среднем эти создания после начала своей греховной карьеры живут лет шесть-семь. Чтобы количество проституток постоянно было равно шестидесяти-семидесяти тысячам в трёх королевствах, каждый год в профессию должно вступать восемь-девять тысяч женщин, или 24 — каждый день, в среднем — одна в час. И если те же пропорции соблюдены во всём мире, то всего должно существовать полтора миллиона таких женщин.
После того, как Сколд раскритиковал коммунизм в той форме, в которой он уже существовал, я ответила, что Советский Союз был, по сути, капиталистическим государством, а организационные принципы большевизма — типично анархистскими — более того, существовавшая демократия оставляла желать лучшего. Тогда Адам принялся защищать Тони Блэра и новых лейбористов. Я парировала изменённым отрывком из «Настоящего Социалиста». Новые лейбористы сбросили всю вину со всех индивидов и перенесли её на общество, которое неприкосновенно. Così fan tutti [1], теперь надо просто дружить со всем миром.
Отличительная черта проституции, а именно то, что это самый наглядный пример эксплуатации (ей подвергается тело человека) пролетариата буржуазией, тот аспект, в котором «героическое страдание» с его бедняцким привкусом морали терпит поражение, и в котором разгорается страсть, классовая ненависть, жаждущая мести, — этот аспект неведом новым лейбористам Тони Блэра. Эти козлы, напротив, оплакивают в проститутках потенциальных продавщиц и жён мелких ремесленников, которых патриархи больше не могут восхищённо называть «шедеврами создателя», «красотой, не тронутой грехом», «цветками, источающими аромат самых священных и добрых чувств». Pauvre petite bonhomme! [2]
Адам снова высказал убеждённость в том, что у меня нет литературного чутья, что всё моё внимание сосредоточено на второсортных текстах девятнадцатого века. Он хотел пресечь то, что ложно принял за поток моих доводов, предположив, что моим следующим шагом будет попеременное цитирование из Генри Мэйхью и Энгельса, поскольку я ещё ничего для себя не почерпнула из «Состояния рабочего класса в Англии». Я сказала, что Мэйхью для меня недостаточно стар. Вместо того чтобы зомбировать привидения, я хотела провоцировать новые битвы и возродить революционный дух, руководствуясь примерами давно умерших поколений.
Сколд заметил, что «Анатомия меланхолии» Роберта Бартона помогла бы здесь лучше, чем отрывки из Маркса. Когда остальные средства исчерпаны, и сами по себе существовать не могут, их последняя надежда — проститутки, держательницы публичных домов, любовные эликсиры и приворотные зелья. Последние истощают и одаривают болезнями мужчин, если те забывают об осторожности. А эти сводни — повсюду, и их так много, что, как говорили о старом Кротоне, здесь все люди делятся на тех, кто заманивает и кого заманивают. Это можно сказать обо всех наших городах, так много в них опытных хитрых сводней.
Помимо того, сводничество стало искусством, или либеральной наукой, как называл его Люциан; ив нём столько трюков и тонкостей, так много нянек, старух, пособников, курьеров, попрошаек, врачей, монахов, проповедников заняты в этом деле, что не хватит чернил, чтобы их всех перечислить. Трёх сотен четверостиший не будет достаточно, чтобы изложить в них сказание об этом распутстве. Оккультные средства, стеганография, полиграфия или магнетическое чтение мыслей, которое, кстати, Кабеус Иезуит считает волшебным, но лживым, все эти средства настолько хитроумны, что противостоять им не сможет ни ревность Юноны, ни затворничество Данаи, ни всевидящее око Арго.
Поскольку я знала, что будет дальше, то оборвала Сколда, прежде чем он начал потчевать меня очередной сектантской речью. Взамен я предложила «Очерк о Лондоне» Джона Стоу, как более достойный предмет обсуждения. К сожалению, описывая Бишопсгейт и Шордич (Северсдич), он не пишет о проституции в этих районах. Однако, он поднимает эту тему, говоря о Бридж Уорд Визаут, грубо говоря, это сегодняшний район Бароу, тогда являвшийся частью Суррея. Перечислив пять местных тюрем и несколько известных домов, Стоу переходит к интересующей нас теме.
На западном берегу, недалеко от медвежьих садов, где охотились на этих зверей, был расположен Борделло, или Стьюз — район публичных домов. Восьмым парламентом Генриха II было предписано, что все дома терпимости должны оставаться в этом поместье, согласно старой традиции, которая появилась ещё в незапамятные времена. Согласно этим обычаям на фасадах публичных домов, выходящих на Темзу, были нарисованы знаки: Голова вепря, Скрещенные ключи, Пистолет, Замок, Журавль, Шляпа кардинала, Колокол, Лебедь и т.д.
