рукой, на кульминации резко вскакивает) – Вот! Оно! Давай ещё раз, теперь вместе.
(первый играет, второй танцует, оба поглощены музыкой так, что фортепианная тема слышится им в полной оркестровке)
(окончив импровизацию, молчат)
П: Я тебе поражаюсь, Арбиев.
Б: (на полу, с треугольником сведённых за спиной от колен к ступням ног, дыша) – Чему?
П: Ты как будто специально выбираешь самое неподходящее время, из всех, самое неподходящее время и место. И именно там – создаёшь. И окружающих заражаешь… Выход за пределы, верно. Творец противостоит человеку, побеждая его, с его природой, слабостью, ограничениями. Посуди сам: у нас по плану был отдых. Чтобы другие работали, а мы смотрели, и… что в итоге? Сколько мы пробовали вариаций? Сколько там ты бился с хореографией? Вот она. Идеальная постановка. И ты, наверняка, её забудешь. Я-то запишу. А ты… жест нотами не обозначишь.
(глаза сливаются с глазами, образуя понимание)
Б: Ты, главное, запиши. Услышу – вспомню. У нас ведь тоже пишется, – (хлопнув себя в грудь), – само и здесь.
П: Да, когда повторишь миллион раз и ещё раз, чтобы наверняка.
Б: Повторю, не беспокойся. – (встаёт, потягивается) – Теперь… хорошо. Теперь можно даже чуть-чуть отдохнуть. Хотя, нет. Давай-ка ещё раз, с серединным накалом…
***
Мир, во многом, определяют встречи. Как и личность. Нет ничего полностью случайного, как нет и ничего полностью намеренного. Пламя пожирает кору старого дерева. Зола удобряет почву для свежих ростков. Может казаться, что кто-то разрушает нас, но на самом деле он нас – обновляет. Одна пропущенная остановка и, мельком, картина: сидя на поребрике, бездомный гладит свою собаку. Кто-то опоздал, но пришёл на совещание с иным чувством. Ход событий меняется постоянно. Развилки идут в разные стороны, движимые встречами. Ветер раздувает костёр из одной сухой веточки в лесу, после дождя. Докурив, грибник бросил сигарету под дерево. Женщина поднимает заплаканное лицо на дверь, и… встреча с явлением, таким, как пустота, влияет на неё не меньше, чем показавшийся в проёме, живой и дышащий, человек.
Сколько Юна помнила себя, она помнила балет. То есть он появился раньше, гораздо раньше неё, а потом просто пригласил, четырёх лет от роду, к себе, обнял и не выпустил. Пуанты, силиконовые подкладки, заклеенные пальцы… каждый нерв под её контролем, каждая жилка и напряжённая в растяжке мышца. Ни мать, ни бабушка не выразили восторга, когда наставница во дворце культуры заметила в закрытой, себе на уме коротышке некий талант. Достаточный, чтобы после четвёртого класса поступить, уехав за тридевять земель, в академию имени Вагановой.
Их роман, малышки и балета, развивался по мере того, как она взрослела, и обрёл полную силу, когда танец проявился во плоти. Тело, имя, данные. Имелось всё.
Его звали Тимур, что значит "железный". Его называли дарованием.
У него в арсенале изначально было больше рычащих, чем у неё, букв, и больше шипящих (старше, выше, дольше). Она наступала ему на пятки. Не в прямом, разумеется, смысле. Изящества у танцоров, даже бывших, не отнять.
Наблюдая за ним, Юна видела ту себя, какой она хотела бы быть, в мужском облике. Гибкий, но несгибаемый. С холодным прищуром глаз, голубых, в бирюзу, и прозрачных, как горная река. Чёткой геометрией скул, профилем по чертежу. Ртом, пожалуй, слишком подвижным, до кривизны, от угла – с заломом в полщеки (язык бы не повернулся назвать это ямочкой). Высоким, чистым лбом… Весь – жила, весь – нерв. Ни секунды без жеста. К миру он обращался открыто, уделял внимание всем, кто в нём нуждался, и ждал того же взамен, к себе. Это был ребёнок, не годами, нет, скорее, способом жить: честный, где-то жестокий и притом… не владеющий талантом, но искрящийся им. Являющий его, талант: собой.
Он занялся балетом вопреки отцу
(тот никак не ожидал, что увлечение перерастёт в профессию, а доводы против игры ва банк будут самонадеянно отвергнуты). И, сколько Юна его помнила, пытался наладить с ним контакт. Помнила: безуспешно. Мать молча помогала ему, когда он учился. Потом настал его черёд молча помогать матери.
Ещё она помнила осенний вечер, запах спелой вишни, шелест ветра в желтеющих кронах берёз и ответ Тимура про планы на будущее (на спинке одетой деревьями лавочки, в одном из дворов на Васильевском), ответ, сквозивший через ветви, как луч догорающего солнца, в обратном направлении. "Я хочу вырасти и поднимать вверх других людей". А она хотела летать. Улететь так высоко, чтобы им, людям, было до неё не добраться.
Они познакомились, и сразу понравились друг другу. Два самостоятельных, несмотря на возраст, человека, оценили другого и поняли, оба: равен. Её мать имела инвалидность по сердцу, а бабушка, из благих побуждений, держала дом в ежовых рукавицах. Отец умер раньше, чем возраст старшей из двоих его детей стал двузначным. Был учёным, химиком. Работал тайно, прерывался редко, по-праздникам. Погиб в своей лаборатории, вместе с ассистентом. Кто-то дважды спустил курок.
Они оба, Юна и Тимур, были рады находиться вдали от своих семей. Оба ценили свободу и, скорей, избегали привязанности, чем шли к ней. Ему была доступна нехитрая, но немногим доступная истина: можно любить человека пять минут, а ненавидеть – три, быть его другом во время встречи, искренне ей радуясь, и не думать о нём вовсе, стоит только разойтись. И всё это будет равно чьей-то многолетней связи, но, из-за сжатия, намного плотнее. Ей было попросту трудно подпускать к себе незнакомцев, а, подпустив, не изучать их, пристально, словно сканируя на предмет подвоха. А что до любви… Любовь – это миг прикосновения к совершенству. Путёвка в мир, полный иных измерений, более реальный, чем наш. Искусство – её производная. Главная человеческая ошибка – строить материальное здание на вычеркнутом из временной оси, оси икс, моменте, том, где горизонтальный ход часов уходит в игрек: вертикаль. Нас манит бессмертие, но желание спрятать его в смертную природу само по себе абсурдно. Так люди и живут, сосуществуя, годами, помня ангела в больном человеке, больном – человечностью своей. Ангелов создаёт дистанция с ними. Память тускнеет. На смену ей приходит новый миг, на сей раз – с кем-то другим. И всё по кругу.
«Для комфортной жизни в нашей вселенной, – заплетала, как свой язык, уши напарника Юна (в подпитии, выведя его на балкон, сломавшись в корпусе пополам, из окна, волосами с высотки), – человеку нужна хотя бы одна параллельная вселенная. Чтобы воспринимать эту – из той. Нужно нечто незыблимое, нестареющее,
