бородами и раскрытыми клювами за которыми не видно розового горла. Всё чёрное. Даже внутренность рта черна у них. «Арррр-аррр», — не слышу я в вагоне, но расшифровываю их движения горла и бороды под клювищем. Вот вороны с Елагина острова, улетели из клеток, что стоят вдоль аллей, пугают белок и голубей. Вот Франц Карлович из «Этнопарка». Сломал прутья и перелетел из Калужской области. Черны его глаза, мощны лапы. Вот строй из шести основных и шести запасных воронов Тауэра. Отрастили подрезанные крылья, получили визы, выучили русское «аррр» и расселись по пути следования. Двенадцать бородатых. Вот вороны из Смоленска, из разных его лесопарков, заняли верхушки мёртвых деревьев ожидая новой войны с запада. Итого восемнадцать. Все провожают меня в Петербург. Не напутствуют, не мешают, только смотрят боком. Приглянулась им эта тверская земля с бесконечными рукавами Волги и лесами ЛЭП. С мёртвыми бесплатными гектарами, со старинными деревнями в которые вонзили свои кровососы монастыри и сельсоветы. Нахохлятся вороны в этой сырой местности, но обживутся, перезимуют. Восемнадцать чёрных пар глаз и крыльев. Отчего я всегда вижу ворона сидящим, спокойным, смотрящим, но не летящим над головой. Может и к лучшему, что не кружащим над. Народные песни говорят, что кружащий ворон ничего доброго не принесёт. Или они ждут подношения от меня? Ах, вороны, не могли бы вы заменить всех людей вокруг?
Выдох.
Бологое. Середина маршрута как не двигайся, хоть вперёд лицом, хоть назад. Эта минута приносит свербящее и такое нужное желание. Пусть уже все легенды сбудутся, пусть окажется, что существует на самом деле это кафе «У Бори и Аркаши». Место, где встречались братья Стругацкие и вели за чаем с сахаром долгий разговор о судьбах героев будущих книг. Двигали железные стулья, отходили покурить под навес, не замечали как остыл скудный привокзальный съестной набор. Пусть бы оказалось всё правдой. Я бы приезжал специально, стоял бы в очереди в буфет, щелчком отправлял до кассы сложенную пятисотку, не обращал внимание на заветренность бутербродов и запашок из урны. Для меня этого было бы место силы. Легенда. Как читал взахлёб в 15–17 лет и как перечитывал в 30–40. Наивные несбывшиеся предсказания. А ведь у них тоже было «это». Как и у Гоголя, у Чехова, у Маяковского, у всех талантливых самородившихся запечатлетелей людских дел. Они все имели эту непереносимость. Они не переваривали общество людей. Они обличали и издевались, с трудом приспосабливались и, в финале, досрочно ушли из него. От лёгкой мизантропии до совершеннейшего сумасшествия и судороги от прикосновения ближнего. Они все вас ненавидели. У Стругацких была наименьшая возможная клиническая форма потому как делили они всё на двоих. Да, не переносить старались не всякого, а только тех, кто отягощён властью, мнением, руководит событием, пророчит. Борис Натанович, на кого ты меня оставил? Я бы сидел и бухуртел это в стакан в подстаканнике, в пышку, а по вечерам может и в портвейн, сладкий, как ранние их рассказы про ССКР. И лязгал бы по искусственному мрамору холла поджопными ножками железного стула. Бологое. Мог бы стать столицей грёз, литературной саградой, а вместо того просто проносишься мимо в бликующем окне. Мой глаз не успевает заметить ни книжного магазина, ни указателей на Далёкую Радугу, ничего, ниичаво… Эти людишки не создали мне даже кафе, где можно ругать современную русскую прозу и вздыхать над теми временами, когда людей не переносили в высоком слоге. Когда «это» творили мастера. Минутная остановки, затяжной навозный шлейф и…
Выдох.
Встал и вышел в проход между синими креслами. Прошёл через врата без верхней перекладины образованные с одной стороны Великой Генеральшей Подземного Мира с другой Великим Генералом Надземного Мира. И нога ступила на стеклянный порог залитого светом магазина косметики. Одинаковые мужчины и женщины худощавого сложения бледными руками в пастельных рукавах проводят по полкам магазина. Всюду коробочки и баночки. Обвязанные резинкой по десять или двадцать плоских страниц упаковки масок для лица. Маски для век, для щёк, маски против солнечного загара, маски ради вечной бледности, маски против морщин, против самого времени. Я вхожу внутрь косметического рая прямоугольной формы. Все средства подписаны на английском, но никто по-английски не говорит. Всё против старости, но внутри нет посетителей старше меня. Всё блестит и перламутренно переливается, однако держат баночки матовые бархатные ладошки шоп-эссистента. Услужливость продавца и чистота пола так контрастируют со всем моим прошлым опытом посещения магазинов в стране мёртвых телефонных будок. Зачем я вышел из вагона и оказался здесь? Я же ехал до конечной, до столицы депрессии и топоров, до отбитых о каменные поребрики носков «оксфордов». Почему я снова в Корее? У меня остался туда билет? Стопка тысячных купюр-вон заложенная в недочитанного «Тысячеликого героя». Эдакий пропуск в прошлое. Я помотал головой. Наушник выпал слева и удачно свалился прямо в ладонь. Началось. У меня следующая фаза. Непереносимость в этот раз тяжёлая. Галлюцинации памяти. Как медленно ползёт «Сапсан». Как долго ещё до спасительных скрижалей, моего лекарства, моего паломничества несущего обнуление непереносимости. Гони, водитель поезда, гони, иначе я тут всех забросаю своей лихорадкой. Чёрное пятно под футболкой чесалось уже невыносимо скверно. Садясь обратно, я зацепил нечаянно дух соседки, размышляющей о новой короткой шубе. У меня рефлекторно случился
Выдох.
Легко обгоняю отягощённых поклажей, спускаюсь к Невскому, на несколько минут попадаю в поток стареющих и безъизбежно умрущих тел. Мне нужно присесть в «Ду Норд», съесть лучший завтрак города. К счастью, так мало существ с челюстями и ногтями сегодня внутри. Мало отпечатков их пальцев на столешнице. Мало скомканных салфеток. Круглый столик удобно предложил себя как опору рукам. Я начал покидать реальность в ожидании облепихи и имбиря. Мне вспомнилась одна ночь, одно дежурство, время, которое я тратил раньше на помощь людям. Он, Токарев, как старший хирург ответственный за абдоминальную и торакальную хирургию и я, как второй хирург ответственный за травматологию, гнойную хирургию, приемное отделение. В ту ночь к нам поступил Жирнов, тоже хирург. Вот мы и встретились втроём, три хирурга в приемном отделении: хирург Жирнов, теперь опустившийся человек, БОМЖ, с какой-то травмой, сейчас точно не помню. Пусть закрытый трёхлодыжечный перелом. Хирург Токарев — опытнейший абдоминальный хирург и хирург я. Просто я. Хирург Токарев находился в приемном отделении по какому-то своему делу. Хирург я отвечал за госпитализацию пациентов с травмой. И вот мы три хирурга находились в полуосвещённой комнате для осмотра пациентов, с отвалившейся
