Виктор Мельников - Разносчик порнографии

На работе у него была кличка Бляха-Муха.

Он жалел, что не полетел к звёздам.

Ещё он думал о смерти. Он думал, ему повезло десять лет назад, что он не умер – на работе сорвался с крыши третьего этажа. Он думал, ему повезло пять лет назад, что он не умер – разбился на машине. Он думал, ему повезло в прошлом году, что он не умер – подавился косточкой от рыбы. Он много думал.

Он часто ходил на похороны. То один рабочий умрёт, то другой рабочий умрёт, то кто-то из родственников умрёт…

Одни не любят ходить на похороны, отказываются идти, мрачная процессия угнетает, а он любил. Он знал, что помянет покойника, который был при жизни тем, кем был, а умер – становился никем.

Он боялся, что станет когда-то никем. Особенно боялся, когда выпивал. Схватится за голову руками и качается из стороны в сторону. Жена думала, он о покойнике переживает, а на самом деле – он переживал о себе.

Он про это никогда не рассказывал.

Ночами он плохо спал. Он просыпался от того, что ему снилась катастрофа ракетоносителя. Он засыпал и просыпался снова от удушья в открытом космосе: происходила разгерметизация скафандра. Под утро ему снились голые красотки в гробах. Они были живые.

Он немногого ждал от своих похорон. Поэтому говорил, соседей побольше приглашайте, родственников, но много шума не надо.

Раньше он читал некрологи в газетах. И просил жену оставить некролог в газете. Жена говорила, сейчас никто не читает газет, кому ты нужен? На что он пожимал плечами, у него пропадало настроение. И он выпивал.

По вечерам он смотрел телевизор. Он смотрел всё, что показывают. И ему было интересно. Так проходили его вечера.

И вот он умер. Он слишком много пил последнюю неделю. Он стал очередным никем. Некролог в газете не написали, соседи на похороны не пришли, родственники – тоже: их совсем не осталось. Лишь двое детей и жена.

Перед смертью он увидел звёзды в небе, он летел к ним.

В гроб под подушку вдова подложила подшивку старых журналов, чтобы голова покойного не опрокидывалась назад (подушку слабо набили опилками). Она сделала всё аккуратно и незаметно.

На обложке одного журнала была надпись «скучная история, бумажный театр, Милорад Павич».

В первый же день на работе я ощущаю себя собакой Павлова: один гудок – начало рабочего дня, два гудка – обед, три гудка – можно валить домой. За этих несколько часов я так и не смог столкнуться нос к носу ни с одним менеджером, ни с одним своим непосредственным начальником – как будто их не существовало вовсе. ебать-колотить, всё продумано у чёртовых французов, продумано до мелочей, чтобы ты работал, не отвлекался, повышая производительность труда.

Только переступив порог служебного помещения гипермаркета, я удивляюсь росписи полов. Человек, который провожает меня к будущему рабочему месту, быстро идёт по синей линии. Я – за ним.

Я спрашиваю его, что это значит? Он, не вдаваясь особо в подробности, поясняет, что я, шобла-ёбла, как будущий технический персонал, обязан: двигаться только по синей линии, никому не мешать; красная линия предназначена для младшего управленческого персонала, а по зелёной передвигаются грузчики, уборщики и прочие неквалифицированные рабочие.

Я интересуюсь:

– Туалеты, значит, общие?

– Все линии сходятся возле них.

– А если я захочу пройти не по синей линии?

– Видеокамеры сечёшь?

Я оглядываюсь. Он говорит:

– Получишь минус тысячу рублей из заработной платы. Перекур больше двух раз до и после обеда – тоже минус, сел в столовой не за тот столик (строго следуй своей линии) не со своим персоналом – минус. Заметь, никто и никому ничего не указывает, не поправляет, не поясняет, но в конце месяца можно увидеть в окошке кассы всего один рубль. Вместо двадцати штук. Понятно?

Я иду за его спиной, ступаю строго по синей линии, как будто вокруг находится минное поле. Осваиваюсь: хуйня война – главное манёвры.

Он переспрашивает:

– Понятно?

– Да, – отвечаю, хотя почему туалеты общие при таком «расовом» разделении, я мало понимаю. И говорю:

– Чтобы выработать слюноотделение, надо время.

– Такое можешь пока только мне говорить, как новенький в этих стенах, а менеджерам – не советую. Здесь говорливых не любят.

Вдруг хочется ударить провожатого по затылку кулаком, легко так ударить, чтобы он поскользнулся на собственной слюне, но я не делаю этого. Я показываю ему рожки над головой, но эта падла оглядывается. Я готов протянуть ему носовой платок, чтобы утереться, но как назло у меня его с собой нет.

– Шутишь, однако?

– Сопротивляюсь.

– Скоро привыкнешь. Кризис поможет, – и он показывает моё рабочее место.

Я не верю глазам, ебаться-сраться! Ожидая увидеть преисподнюю, как обычно бывает у пекаря, я вижу чистый прохладный кабинетик с удобным креслом, возле которого находится пульт управления с пятью кнопками.

Мне, дебилоиду, поясняют, что к чему, – и я уже через полчаса выполняю самостоятельно скучнейшую работу, нажимаю кнопки, слежу за индикацией – выпекаю, одним словом, булочки, которые тут же продаются по цене двенадцать рублей девяносто копеек за штуку в этом ёбаном совместном российско-французском гипермаркете на четвёртом этаже.

Всё это время я не вижу конечный результат своего труда. Его съедают, думаю, буквально сразу. Вся моя работа – просто следить за индикацией, отжимать кнопки. Халява вроде. Но тупость полная. Это как в носу ковыряться, семечки грызть… или палочкой в какашках копаться. Разницы не почувствуешь.

Человека, который был моим провожатым, я тоже больше не вижу, даже в столовой, куда бесшумно стеклись по разноцветным линиям все свободные работники гипермаркета. Может быть, у него уменьшилось слюноотделение, и он ушёл? Я стал для него последней обязанностью перед увольнением? А может, его слюноотделение увеличилось, и ему представился особый случай? Деградант! Руководителями становятся те, кто умеет только подчиняться, – лабудошники!

В такой обстановке я не решаюсь спросить, хотя за одним обеденным столом нас сидит человек двадцать. Но все молчат, хлебают суп, стучат ложками. Как мне кажется, один только плюс во всём этом замечаю: нет сплетен. Во всяком случае, внутри этого самого ебатория. Как зовут меня, не знает никто за столом, и я не знаю, например, напротив этого бородатого мужчину с маленьким курносым носом; он иногда кидает взгляд в мою сторону, смачно всасывает из ложки суп, молчит.

Я поступаю, как все: доедаю суп. Быстрее всех это делаю. Не умею медленно есть.

Надо что-то предпринять, бля! Меня угнетает такая обстановка.

– Царство небесное, – произношу вслух и, стоя, залпом выпиваю стакан тёплого компота.

Полное безмолвие! А чего я могу ожидать? Правда, ложки о тарелки перестали биться. На меня обратили внимание.

Из столовой ухожу по синей линии – как положено. Чин-чинарём. Спиной чувствую: меня провожают взглядом. Порой так мало надо, чтобы тебя заметили.

Первый рабочий день прошёл удачно. Возвращаюсь домой.

***

Трёхэтажный особняк. Я здесь живу. Плачу за койка-место. Три штуки в месяц. Экономлю. Хозяйка пытается заработать. Тут таких, как я, ёбнуться, двадцать пять человек. Мымра, так про себя называют койкосъёмщики владелицу дома, живёт на первом этаже, остальные распределились наверху, обитают.

Захожу в ванную. Там Наташка с соседней комнаты. Голая. Приятное близкое знакомство сорокалетнего мужика со студенткой третьего курса, будущим медиком. Не закрылась. Но вот она обернулась махровым полотенцем. Меня не замечает. Делает вид. Заходит Митяй. Тоже студент, будущий историк, а по совместительству грузчик с оптовой продовольственной базы. Садится на корточки у ног Наташки, закуривает папиросу с травой, протягивает ей, та делает три напаса, отдаёт мне, я отказываюсь. Мне, бля буду, помыться надо, и я раздеваюсь, залезаю под душ. Митяя прёт, и он начинает рассказывать:

– В двенадцать лет у меня впервые это было. Открываю глаза. Бездонное синее небо, ни облачка. Солнце светит ярко, ослепляет до боли. Одинокая слеза стекает на щёку. Смахнув солёную каплю, – я вижу звёзды!.. Они располагаются в том самом хаосе, как и прежде, если смотреть на них ночью. Полярная звезда мигает маленьким фонариком, Большая Медведица прогуливается с Малой Медведицей, Кассиопея играет на Лире… В траве – я лежу на спине – ползают муравьи. Кусаются, щекочут – раздражают. Я не могу долго смотреть на небо, наблюдать, как мне кажется, за невероятным явлением, где звёзды есть участники театральной постановки, и поднимаюсь на ноги. Океан расстилается голубым неровным одеялом всего в ста метрах передо мной; чайка пролетает над головой, делает оклик моему одинокому телу. Невыносимая слабость чуть было не роняет меня обратно в муравейник, но так хочется прохлады, и я уверено плетусь к океану. Вхожу в воду по пояс – слышатся «голоса». Не затрагивая слуховых центров, они звучат прямо в голове, накладываются на мысли, заглушают их странными командами. Я не могу в точности разобрать их истинного назначения, но воздействие не ослабевает, – наоборот, до изнеможения усиливается неведомой вибрацией. Именно одна единственная мысль – где я нахожусь? – пытается бороться с «голосами», победить слабость, пытается преодолеть болезненное состояние, но не может взять под контроль чувства, эмоции, тело, – и я по-прежнему не помню вчерашний день, не помню своего имени даже… И снова головная боль бьёт молнией. С последних сил я выхожу из воды и теряю сознание…