Юрий Рытхэу - Конец вечного безмолвия

Булатов затащил Милюнэ в комнату и, едва переведя дыхание, спросил:

— Что случилось? Кто-нибудь приходил? Что-нибудь говорил?

— О, Булат, ты столько у меня спросил, мне трудно сразу ответить, — простонала Милюнэ.

— Говори!

— Я услышала, — принялась сбивчиво рассказывать Милюнэ, — говорит Струков Громову: скучно нам тут сидеть да водку лакать и в шашки играть… Пойдем-ка к кому-нибудь в гости… Перебрали почти всех, а потом вдруг Струков говорит: давай-ка к Безрукову сходим. Ну, вот и собрались, а я на всякий случай решила предупредить.

— Ты молодец, Машенька! — со вздохом облегчения произнес Булатов и поцеловал Милюнэ.

Когда Громов и Струков вежливо постучались в дверь, они тут же услышали дружное:

— Войдите!

В комнате при свете керосиновой лампы за шахматной доской сидели Безруков и Хваан.

— Здравствуйте, господа! — громко поздоровались вошедшие, испытующе оглядывая обстановку.

— Видишь, — кивнул на шахматную доску Громов, — вон как интеллигенция развлекается. А ты все — шашки да шашки. В шахматы надо учиться играть, господин Струков!

— Слушаюсь, ваше благородие! — вытянулся Струков. — Будем стараться.

— Садитесь, — радушно пригласил гостей Безруков, — сейчас чаек поставим…

Громов, прихлебывая чай, с какой-то пытливой насмешливостью посматривал на Безрукова.

Сергей Евстафьевич старался не показывать своего беспокойства.

— Послушайте, господа, — вкрадчиво заговорил Громов, — уж лучше сразу признайтесь… Поверьте мне, за свою жизнь я и не таких повидал.

Дмитрий Мартынович шевельнулся, но Безруков метнул на него взгляд, остановив.

— Особенно в Сибири таких навалом, — продолжал каким-то доверительным голосом Громов. — Хлыстовцы, трясуны, скопцы, староверы, молокане… Молокане — те на Кавказе обретались… Как ваша секта называется?

Услышав это, Безруков почувствовал, как от его лица отхлынула кровь. Внутренне он ликовал, но напряжение на лице оставалось, и он, улыбнувшись, ответил:

— С чего это вы взяли, ваше благородие, что мы сектанты?

— Как с чего? — вступил в беседу Струков. — Я же за вами давно присматриваю. Странную жизнь ведете, господа! В православную церковь не ходите — раз, не пьете и в карты не играете — два, с бабами тоже баловства не позволяете…

— Вы зря это, господа, на нас такой поклеп возводите, — усмехнувшись и незаметно глубоко вздохнув, ответил Безруков. — Люди мы скромные, степенные, и наша забота — деньжат скопить и открыть собственное дело. И приехали мы сюда, надеясь, что тут поболее места под солнцем…

— Места тут много, это верно, — утробно засмеялся Струков;, - а вот солнца маловато.

— Да уж бог обидел эту землю, — сказал Громов. — Когда я сюда соглашался, и не думал, что окажусь в таком аду.

— Но ведь люди-то здесь живут, — осторожно заметил Безруков. — Уже много столетий.

— Какие люди! — брезгливо произнес Громов. — Дикарь разве человек?

— Но ведь не только дикари здесь живут, — возразил Безруков. — Вон сколько торговцев, прямо один на другом в Ново-Мариинске, шахтеры да рыбаки.

— С ними тоже каши не сварить. Сожительствуют с туземками, вот как ваш дружок этот, который на радио служит в охране…

— Вы верите в любовь между белым человеком и туземкой? — спросил Громов.

— Почему нет? — пожал плечами Хваан. — Вы же видели Машу. Разве ее нельзя полюбить?

— Да бабенка-то она вкусная, — оживился Струков. — Толкуют тут, что она не простая. Королевских кровей она будто бы…

Безруков засмеялся.

— И верно, видом она чисто королева! — сказал он. — А родом она с оленного стойбища, что возле Танюрера. С голоду там вымерли все. Осталась одна. Перебралась в стойбище Армагиргина, которого почитали королем чукотским, а оттуда сюда, в Ново-Мариинск.

Гости допили чай.

На прощанье Струков оглядел комнату и сказал:

— Надо что-то делать.

Холодом повеяло на Безрукова от этих слов.

— Что вы имеете в виду?

— Подохнем к весне от скуки и стужи, — мрачно сказал Струков.

Учватов принес очередные телеграммы. Он вошел в уездное правление весь в снегу и долго отряхивался в коридоре, сметая налипший на шинель снег. На дощатом полу остались большие лужи, и Милюнэ аккуратно вытерла их мешковиной.

За стеной голоса становились громче.

Учватов вышел из кабинета. Струков выглянул в коридор и крикнул склонившейся у печи Милюнэ:

— Никого не пускать!

Телеграмма была странная. В первой ее части выражалось недовольство по поводу расстрела двух шахтеров. "Беспочвенные репрессии могут только ожесточить восстановить против власти население присутствие мирового судьи Суздалева должно использоваться полной мере создания впечатления законности… агентурным сведениям известный большевистский агитатор Михаил Сергеевич Мандриков возможно находится Чукотке. Управляющий Камчатской областью Червлян-ский".

— Лично я убежден, что Мандрикова в Ново-Мариинске нет! — сказал Струков. — Ну, посудите — я тут перебрал всех от кладбища до радиостанции — никто не подходит…

— А этот парень, который сожительствует с туземкой?

— Смоленский он, мой земляк, — ответил Струков. — Пытал я его уже насчет этого. Я же сам смоленский…

— А моряк этот? Паять-чинить?

— Норвежец чистой воды, — ответил Струков.

— Может, он затесался в твою милицейскую команду? — Громов пытливо посмотрел в глаза.

— Мандриков-то? Да вы что, ваше благородие?! Я сам подбирал свою команду…

Громов выпил и вдруг сказал;

А может, ты сам большевик? А?.

Струков закашлялся:

— Не обижайте меня, ваше благородие…

— Ладно, — мирно произнес Громов, — Знаешь, чует мое сердце, что он и впрямь где-то среди нас. сидит. Но кто? — Громов стукнул кулаком по столу, звякнув стаканом о бутылку. — Ты присмотрись к здешним чуванцам и тем, кто называет себя русскими… Куркутским, Никитиным, Синицким… Подозрительный народец. С одного боку вроде и впрямь русские, но с другого — чистые дикари. Вот за ними надо доглядывать.

Прислушиваясь к разговору в кабинете, Ми-люнэ старалась меньше звякать ведром и совком.

Выйдя в коридор, Струков увидел склоненную у печки фигуру Милюнэ. Она усердно шевелила кочергой в бушующем пламени. Какой-то червячок шевельнулся в груди у Струкова; но, вспомнив черные, словно литые кулаки Булатова, он прошел мимо.

Для начала он решил зайти к Анемподисту Парфентьеву, благообразному человеку, которого часто видел в церкви. Он пособлял отцу Михаилу во время службы, а раз после пурги даже забрался на колокольню поправить покосившийся от ветра крест.

Еще в сенях Струков услышал пение:

Напишу я письмо не пером, не чернилом, Напишу я письмо горючей слезой…

— Есть кто дома? — крикнул из сеней Струков, чтобы дать знать о своем приходе.

— Есть, почему нет? — Дверь, обитая оленьими шкурами, отворилась, и сам хозяин выглянул. — Я тут дома, моя жинка дома, дегашки… Куда нам ходить, дома, сидим.

Струков вошел в маленькую комнатку. У окна стоял столик, а остальную часть комнаты занимали полати и большая печка.

— Гляди, Матрена, кто к нам в гости пришел! — засуетился Анемподист Парфентьев, — Проходите, ваше благородие, садитесь,

В комнате было душно и тепло.

Струков снял шапку и перекрестился на образа.

Его удивила лампадка, горящая довольно ярким пламенем без копоти."

— Где лампадное масло берете? — спросил он, кивнув на образ.

— У моря берем, у тюленя, — ответил, кланяясь в пояс, Анемподист. — Поставь-ка, Матрена самовар, гостю с холоду чаю хочется.

— Стало быть, в лампаду тюлений жир заливаете? — продолжал пытать Струков.

— Он самый, — кивал Анемподист, — В нашей церкви только такое сало и горит.

Только теперь Струков догадался, отчего" это в ново-мариинском храме воняло, как на китобойном судне.

Матрена, дородная, но шустрая баба, обмахнула тряпицей единственный гнутый венский стул и подала почетному гостю:

— Садитесь, пожалуйста.

Детишки мал мала меньше гнездились на полатях и оттуда испуганно смотрели на неожиданного гостя, вполголоса обсуждая его шинель, погоны и особенно длинную саблю, волочащуюся по полу и ставшую стоймя меж коленей, когда Струков уселся на стул. И еще на поясе у негр в кожаном чехле висело маленькое'ружьецо, из которого стреляют по людям…