Вечером просветленный муж похавал насущной баланды и мирно уснул.
1
Но в середине ночи он проснулся, ощущая беспокойство и неясный вопрос, зреющий внутри, – и одновременно ответ.
Прошедшим днем прозвучало что-то важное. Какое-то правильное слово было найдено и произнесено – но какое?
Лефортовская тишина – не тишина. Оба моих друга самозабвенно храпели. Толстяк лежал на спине, и его живот мерно колыхался в такт дыханию. Фрол пребывал в позе эмбриона, обняв костлявыми руками подтянутые к груди колени. Выражение его лица казалось очень детским, беззащитным, непосредственным, и я немедленно пожалел этого человека, погубившего свою жизнь, растратившего ее на ходки по тюрьмам и лагерям моей жестокой Родины.
Не повезло! – вспомнил я, и сон окончательно отлетел. Вот она, та самая формула, простая и точная, озвученная несколько часов назад! Не повезло. Именно так. «Ему не повезло»,– сказал человек, едва со мной знакомый. Понаблюдав за моим поведением каких-то две недели, он – неосознанно, конечно, – выразил самое первое и самое, стало быть, точное впечатление обо мне как о функционирующей личности. Не повезло.
Желтая лампа в сорок ватт цедила вниз, на троих неподвижных мужчин, скупой свет. Предметы отбрасывали замысловатые тени.
Где я? Зачем я здесь?
«Не повезло»,– сказали про меня. Что за слово такое? Кто его придумал? Зачем большинство людей так обожают апеллировать к этой смешной метафизической категории? Где оно, мое личное невезение? Оно, может быть, пряталось в той деревне посреди холмов и перелесков, в краю мелких, медленно текущих речек, на половине пути между Москвой и Рязанью, куда пятьдесят лет назад судьба занесла моего деда, уроженца Нижегородской губернии?
Там, в большом селе из трехсот дворов, я провел свои младенческие и детские годы, а когда немного подрос – понял, что слишком честолюбив, чтобы оставаться навсегда в тихом, скучном месте, где люди и птицы кричат хоть и громко, но редко.
...Нет – заявил я самому себе, ворочаясь, сминая жесткую тюремную подушку. В своей родной, серой, молчащей деревне, утопающей зимой в снегу, весной – в грязи, а летом – в зелени, я не найду причин моих неудач. Наоборот, я горжусь и всегда гордился тем, что я – деревенский человек. Провинциал.
Именно провинциалами прирастают богатства столиц. Именно энергичные приезжие играют первые роли в бурных, беспорядочно суетящихся, сверкающих огнями городах. Если бы Бог не любил меня, он создал бы меня москвичом: хладнокровным, жадноватым, благополучным, знающим толк в удовольствиях, комфортным существом. Таким, как мой рыжий адвокат.
Но я – не он. Я – провинциал! Приезжий. Чужак. Я лезу и карабкаюсь. Напрягаю жилы. Я голодный и активный. Именно таким желает видеть меня Создатель. Здесь – его подарок; моя удача.
Окончательно поняв, что сон далек, я взял сигареты. Курить в постели – верх бескультурия. В лефортовской камере, в середине осени девяносто шестого года, двадцати семи лет от роду, я сделал это в первый раз.
Может быть, мое невезение связано со смертью Совдепии? С переменой участи трехсот миллионов человек? Мне было четырнадцать, когда стали умирать один за другим кремлевские вожди. В семнадцать я окончил школу. Выбрал профессию. Партия коммунистов еще держала власть – но уже разрешила гражданам обогащаться. Я отверг этот вариант. Я уже все решил. Собирался действовать последовательно. Не отклоняясь от курса. Выбрал себе дело – делай его! Зачем смотреть по сторонам?
Однако к двадцати годам мне стало очевидно, что любимая профессия – обесценилась. В десятки раз. Журналисты – некогда элита общества – обратились в голодных, тощих правдолюбцев с пустыми карманами и горящими глазами.
К тому времени я положил четыре года для овладения основами, главными навыками ремесла. Имел пятьдесят опубликованных статей, очерков, репортажей, расследований. Набил руку. Знал теорию.
И вдруг – удар. Репортажи ничего не стоят. Платят за них – копейки. Усилия, нервы, талант – никому не нужны.
Между тем отовсюду гремело: обогащайтесь! Забудьте все, чему вас учили! Учитесь заново! Делайте деньги! Зарабатывайте и тратьте!
На этот счет, как известно, есть два мнения. Одно – европейское. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые»,– сказал великий поэт, чья жизнь протекала в европейской столице.
Но в центре Азии, в Китае, на ту же тему давным-давно сложена совсем другая поговорка. Бранная. «Чтоб ты жил в эпоху перемен!»
Я докурил сигарету и потушил ее в пепельнице – такой же, как те, что украшают столы лефортовских следственных кабинетов.
Если я – азиат, тогда мне действительно не повезло. Моя юность пришлась именно на годы перемен. Но если я – европеец, тогда я счастливейший из смертных.
Остается понять, где же я, собственно, живу – в Азии или в Европе? Или сказать себе, что обитатель обширной страны, чьи границы теряются в бесконечности, обречен вечно маяться между Западом и Востоком, между тишиной и бурей. Между статикой и динамикой.
Я – ни там и ни здесь.
Вот мое невезение. Наше. Общее. Или – наоборот, удача. Фортуна.
2
...Прошли две быстрые, как минуты, однообразные тюремные недели. Фролу совсем надоело терпеть рядом с собой молчаливого, уткнувшегося в тетрадки субъекта с разбитыми в кровь кулаками.
Чувство оказалось взаимным. Я тоже устал от старого искореженного уголовника, хрипящего, харкающего, почти каждый вечер выблевывающего из себя коричневую тюремную желчь, однако употребляющего чифир каждые полтора-два часа. Я решил, что в периодической системе ядов – если ее составит однажды светлая голова – кофеин, без сомнения, должен попасть в самый подвал, в группу особо страшных субстанций, обращающих всякого человека в высохшее, скрюченное существо с пустым взглядом и неверными движениями.
Никотин встанет рядом, далее рассуждал я. На моих глазах и с моим участием он употреблялся в немыслимых количествах. Курение длилось безостановочно, с момента пробуждения – и до самого вечера. Курили за разговором, за чаем, курили, отправляясь справить большую нужду, и после прогулки, и после обеда, и ужина, и перед сном. Курили от нечего делать. Если Толстый и я пользовали дорогие облегченные сигареты, присылаемые женами, то Фрол из гордости, избегая одалживаться и показывать этим свою зависимость, дымил «Примой», выписываемой через ларек. В итоге камера – даром, что имела четырехметровый потолок – вечерами заполнялась серо-сизым дымом, угаром и особенно раздражавшим меня тяжелым запахом горелых спичек.
В тюрьме нет зажигалок, они запрещены распорядком, их всегда можно превратить в оружие, в бомбу. Гряньте пластмассовую зажигалку с размаху об пол – она оглушительно взорвется. Спички разрешены. Если кому-то (не впрок, а из чистой любознательности) вдруг захочется выяснить, чем пахнет камера Лефортовского изолятора, зажгите спичку, тут же потушите, поднесите к ноздрям и обоняйте запах – чего? Правильно, серы! Как в аду.
В табачном дыму, меж четырех зеленых стен, в плохо освещенной и холодной камере Лефортовского замка два кривых позвоночника с упоением предавались игре в нарды, разгадывали кроссворды, болтали «за жизнь», листали детективы, отхлебывали чифир и спали по двенадцать часов.
Наконец в один из дней – возможно, в самый пасмурный и унылый день осени – Фрол перешел от презрительных взглядов и шуточек к прямой атаке.
Обычно я стирал свое белье сразу после обеда. Время выбрал не случайно: полный желудок немедленно приватизирует всю свободную кровь организма, и мозг после приема пищи работает плохо. Я давал ему возможность отдохнуть, а сам манипулировал мылом, водой и своими тряпками.
Тряпки требовали ежедневной заботы. После каждой прогулки я менял пропотевшее белье на сухое и чистое. Грязное – тут же стирал.
Приходилось долго нагревать в кружках воду, постепенно наполняя ею пластмассовое (собственность тюрьмы) корыто.
Но в этот – унылый и серый – октябрьский день я не успел замочить носки и фуфайки. Фрол вдруг прервал изучение собственных ногтей, проворно соскочил с кровати, сделал несколько шагов в мою сторону и решительно ухватил пальцами край корыта.
– Позволь, пожалуйста... – вежливо выговорил он.
Я убрал руки. Татуированный старик с усилием поднял пластиковую емкость,– под тонкой, серо-желтой кожей рук четко обозначились, вдруг бросившиеся мне в глаза, его бицепсы, совсем маленькие, но очень твердые на вид,– и вылил воду в умывальник. Аккуратно поставил таз в угол. Не спеша вытер руки о полотенце.
– Присядь,– произнес он.
Послушно сев, я положил руки на колени и приготовился к чему-то важному.
– Мы все понимаем,– доброжелательно начал Фрол, вернувшись на свою кровать и усевшись поудобнее. – Ты пацан молодой, горячий, сильный. Ага. И характер есть и все такое... Но твои движения нас так задевают, что молчать дальше нельзя. Правда, Толстый?
