однажды ночью мама открыла смотровое окошечко в двери и закричала:
— он пьяный! он снова пьяный!
из дальней комнаты послышался голос отца:
— что? снова пьяный?
вскоре возле смотрового окошка появилась физиономия папаши:
— я не хочу тебя пускать, ты опозорил как свою мать, так и свою родину.
— здесь холодно, откройте, или я выломаю дверь, я хочу войти, больше мне ничего не надо.
— нет, сынок, ты недостоин моего дома, ты опозорил как свою мать, так и…
я обошел дом и с разбегу атаковал плечом заднюю дверь, в моих действиях не было злости, только простой расчет, как в математике, — у вас есть цифры и формулы, и вы работаете с ними, я врезался в дверь, но она не открылась, зато прямо по центру образовалась большая трещина, и, похоже, защелка наполовину выбилась, я снова отошел и приготовился к атаке.
— ладно, входи, — отступился отец.
я вошел, но как только увидел их лица — пустые картонные лица безумного кошмара, — мой желудок, переполненный алкогольным коктейлем, взбунтовался, меня стало тошнить, и я блеванул прямо на их чудный половик с изображением древа жизни, все, что было выпито, вылилось на древо жизни.
— ты знаешь, как поступают с собакой, которая нагадила на ковер? — спросил отец.
— нет, — ответил я.
— ее тыкают носом прямо в дерьмо, чтобы она больше так не делала!
я промолчал, отец подошел ко мне и ухватил за загривок.
— ты — нагадившая собака, — заявил он. я опять промолчал.
— теперь ты знаешь, как поступают с нашкодившей собакой?
он стал пригибать мою голову к блевотине, покрывавшей древо жизни.
— ее тыкают носом прямо в дерьмо, чтобы впредь неповадно было!
мать — образцовая немецкая фрау — в ночной рубашке стояла в стороне и молча наблюдала за нами. по молодости у меня возникала идея, что вообще-то мама на моей стороне, но это была абсолютно ложная идея, приобретенная еще со времен общения с ее сосками, да к тому же и стороны-то моей никогда не было.
— слушай, папа, — сказал я, — кончай!
— нет-нет, ты знаешь, как поступают с плохими собаками!
— я прошу тебя, прекрати.
но он продолжал давить мне на загривок, все ниже, ниже, ниже, мой нос был уже почти в блевотине, так как я слыл замороженным, я не спешил, но «замороженный» означает твердость, а не мягкость, я стоял раком и соображал, получалось, что у меня нет никакого желания и отсутствуют какие-либо причины, чтобы уткнуться носом в свою собственную блевотину, ну, если бы у меня возникло желание или это было для чего-нибудь нужно, тогда я бы сам сунул свой нос хоть в бочку с говном, для меня это не было вопросом, скажем, ДОСТОИНСТВА, или ЧЕСТИ, или ГНЕВА, просто, исходя из расчетов моей специфической математики, получалось, что мне это не надо, я чувствовал, если воспользоваться моим любимым термином, отвращение.
— прекрати, — сказал я. — последний раз прошу: прекрати!
отец навалился еще сильнее — мой нос коснулся блевотины, тогда я из приседа, с разворота провел шикарный, полномасштабный апперкот, я припечатал его мощно и точно в подбородок, отец отлетел и тяжело, неуклюже рухнул на диван, империя зла была разгромлена в говно, хрясь! руки в стороны, глаза как у очумевшего от страха животного, животного? да, теперь он был в роли собаки! я подошел ближе, встал в стойку и стал ждать, когда он поднимется, но он не шевелился, он просто таращился на меня и не собирался вставать, при всей своей агрессивности, мой отец был обыкновенным трусом, но и это не стало для меня сюрпризом, я только подумал, что если мой отец трус, возможно, и я тоже трус, но так как я был прежде всего замороженным, то не испытал по этому поводу никаких мук. мне на все было наплевать, даже когда мать набросилась на меня и с воплями «ты ударил своего ОТЦА!» начала царапать мне лицо своими ногтями, я не дрогнул, она царапалась и визжала: «ты ударил своего ОТЦА! ты ударил своего ОТЦА!» я просто повернулся так, чтобы ей было удобней царапаться, полосовать мою морду ногтями, блядская кровь вытекала из ран, струилась по шее, заливала рубашку и забрызгивала облеванное древо жизни причудливыми протуберанцами, я ждал, не выказывая никакого интереса к происходящему.
— ты ударил своего ОТЦА! — царапания пошли на убыль.
я ждал, мать остановилась, затем принялась снова:
— ты… ударил… своего отца… своего отца…
— ты закончила? — спросил я.
наверное, это были первые мои слова, адресованные матери за последние десять лет, не считая «да» и «нет».
— да, — ответила мама.
— иди в свою комнату, — раздался голос отца с дивана. — увидимся утром, утром я поговорю с тобой!
но к утру он тоже стал ЗАМОРОЖЕННЫМ — и, я так понимаю, не по своей воле.
я часто позволял блядям и шлюхам царапать мне лицо, как это сделала моя мать, и это отвратительная привычка; быть замороженным не означает полностью отпускать вожжи, и, кроме того, дети, старушки и даже сильные мужики частенько вздрагивали, глянув на мое лицо, но в качестве продолжения, а я не перестаю верить, что истории про замороженного мальчика интересуют меня больше, чем вас (интерес: математический способ классификации), и я попытаюсь вскорости прекратить их распространение, черт, мне кажется очень смешной одна история (юмор: математический метод классификации, и я отношусь к этому очень серьезно), которая произошла во времена моего пребывания в лос-анджелесской хай-скул, кажется, в 1938(?)… 1937(?)… ну, где-то так… а может, и в 1936(?) году, там любому парню предлагалось на выбор посещать либо спортивный класс, либо класс военной подготовки, без всякого интереса к военному делу я выбрал класс военной подготовки, дело в том, что в то время все мое тело покрывали огромные гнойные фурункулы, ну, естественно, все приличные парни записывались в спортивный класс, а всякие уроды, слабаки и придурки — в класс военной подготовки, получалось, что такому замороженному, как я, там самое место, тогда еще войной только попахивало, а Гитлер представлялся всем смешным идиотом, каким его изображал Чарли Чаплин[83].
но основной причиной, почему я оказался на плацу, была армейская форма, в ней мои фурункулы были меньше всего доступны постороннему взгляду, а в спортивной форме они были бы видны во всей своей красе, что касается меня, то мои гнойники меня не волновали, мои гнойники тревожили других, для человека в пещере, ну, такого замороженного, как я, фурункулы ничего не значат, а то, что для огромной массы людей они приобретают важное значение, это не в счет, быть замороженным не значит отрываться от реальности, быть замороженным означает оставаться твердым, а все остальное — безумие.
поэтому там, где есть возможность прикрыть свою жопу от прямого попадания, должно ее прикрывать, мне с моими сочащимися фурункулами не улыбалось быть пугалом для богатеньких маменькиных сынков, и я надел военную форму, но на военную подготовку мне было насрать, я оставался замороженным.
и вот наступил день, когда наш гребаный батальон выстроился на плацу, вся школа собралась поглазеть на соревнования по ружейным приемам, трибуны заполнены, и я — рядовой — выполняю в общем строю команды нашего лейтенанта, стоит неимоверная жара, но я, как всегда, заморожен, я просто выполняю команды, и скоро из целого батальона на плацу остается только половина, затем только четверть, и вот уже всего процентов десять, а я все еще в строю, отвратительные красные фурункулы покрывают мое лицо, для лица нет формы, жара, жара, я пытаюсь заставить себя ошибиться, сделай ошибку, сделай ошибку, всего одну ошибку… но я непревзойденный мастер механических действий, нет ничего другого, что бы я мог делать лучше, чем оставаться безучастным, но именно поэтому я и не мог допустить ошибку, еще одно свойство замороженного типа! и вот нас осталось на плацу только двое — я и мой приятель Джимми, ну, Джимми говнюк, ему это нужно, он стремится к победе, так я думал, продолжая выполнять команды, но Джимми облажался, это случилось на команде «оружие к ноге!», нет, она прозвучала так: «оружие… — затем была пауза, и потом только: — к ноге!» у меня нет желания в деталях вспоминать этот маневр и даже на мгновение становиться вшивым солдатом, просто скажу, что нужно было в итоге закрыть затвор, как бы дослав патрон, но Джимми, за которого все болели и переживали, облажался, уж больно он разволновался и сделал с затвором что-то не так. и я остался стоять на плацу один, фурункулы выпячивались из-под моего наглухо застегнутого темно-коричневого воротничка, фурункулы покрывали всю мою голову, они были даже на макушке под волосами, на солнцепеке было жарко, но я стоял совершенно безучастный — ни счастлив, ни опечален, ничего, просто стоял на солнцепеке, на трибунах заохали девчонки, огорченные за своего бедного Джимми, а его мать с отцом опустили головы, не понимая, как же это могло так случиться, даже я умудрился подумать: «эх, бедняга Джимми!» но на этом моя мысль иссякла, старикана, который вел военную подготовку, звали, кажется, полковник Маггет, всю свою жизнь он посвятил армии, полковник подошел ко мне, чтобы прикрепить медаль к моей гимнастерке, от которой все тело жутко зудело, лицо старика было очень печальным, ужасно печальным, он считал, что я оказался не на должном месте, что парень просто пустоголовый чурбан, а я держал его за старого психа, он нацепил на меня медаль и протянул руку для пожатия, я протянул свою и улыбнулся, настоящий солдат никогда не улыбается, но своей улыбкой я хотел сказать ему, что понимаю происходящее безобразие, но, мол, произошло оно не по моей воле, после рукопожатия я зашагал к своей роте, отряду, или взводу, или как там еще это называется, наш лейтенант приказал строиться, мы встали по стойке «смирно», и тут произошло то, во что трудно поверить, фамилия Джимми была типа Хэдфорд, или как-то так. и вот лейтенант, стоя перед строем, сказал:
