Он отделился от стены и сразу же исчез, был и нет, не то в стену ушел, не то в землю провалился. Лина стиснула руку Зыбина, но старик уже вылезал откуда-то из-под земли. В руках его был большой закопченный фонарь. «Ну, пойдем», – сказал он. Фонарь он нес, как ведро, махал им, и тени от этого шарахались в разные стороны. Освещалось только то, что под ногами: трава, земля, а впереди была все равно темнота.
Они миновали несколько крестов и ангелов и поравнялись со склепом, большим, длинным, похожим на склад. Одно окно горело снизу желтым керосиновым светом.
– Да тут живут! – удивилась Лина.
Старик махнул фонарем.
– А как же! – ответил он, с удовольствием вглядываясь в ее лицо. – Тут вот и живем. Там у меня инструменталка, а тут жительство. Двое нас: я да садовник Митрий Митрич, такой же старичок, как и я. Тому уже восьмой десяток давно пошел.
– Садовник? – удивилась Лина.
– Садовник, гражданочка, садовник. Митрий Митрич. Знаменитый человек был. Когда-то на островах у графа Полюстрова служил и на все высочайшие банкеты цветы доставлял. Его в Царское сманивали – не пошел. Мол, тут и дед мой кости сложил, и отец, и я тут же с ними. Да вот видишь, не вышло. Как в гражданскую тут застрял, так и остался. Вот вместе теперь живем.
И опять голос у старика был легкий, шутливый и чуть ли не издевательский, как будто он рассказывал и в то же время приглашал посмеяться над рассказом.
– И не страшно вам? – спросила Лина.
Это так понравилось старику, что он даже остановился.
– А кого ж тут бояться-то? – спросил он весело, и глаза его насмешливо заморгали. – Злым людям тут делать, гражданочка, нечего. Чем тут поживишься? Вот только уж алкоголик затешется с пьяных глаз – это да! Такое приключение бывает! А так – все больше парочки, – и он слегка мигнул фонарем на них обоих.
Лина сжала пальцы Зыбина и спросила неуверенно:
– А вурдалаки?
– Что-о? – нахмурился старик. – Вурдалаки? Вона что! Это которые, значит, из могил выходят да кровь сосут! – Он вдруг засмеялся и покачал головой. – Нет! Оттуда, гражданочка, никто не выйдет. Там дело вполне крепкое! Зароют, камнем придавят, и все! Как не жил на свете! Мертвый человек – он самый безвредный! Это живые все шебаршатся, хватают, к себе тянут, и все – «мало, мало, дай еще! Давай мне еще и это!». А мертвый сам с себя все раздает. А как останется один скелет – это уж, значит, точно, раздал все нажитое – одну основу себе оставил. Она уже его собственная! От матери! Вот так, молодые люди! – Он говорил и весело глядел на них обоих. Зыбин заметил, как Лину вдруг передернуло, у нее сейчас было осунувшееся и сразу как-то похудевшее лицо. Старик, видимо, был дока – он знал толк в таких разговорах и любил их.
– Все равно страшно, – сказала Лина и плотно прижалась к Зыбину. Тот слегка обнял ее сзади. Она прильнула еще ближе.
– Страшно! Да что вы, помилуйте! – почти по-светски воскликнул старик. – Природа! Закон! Закон-с природы! Из земли создан, в землю и отойдешь. Чего ж страшиться-то? Удивляюсь! Особенно вам, ученым, удивляюсь! Учатся всякому природоведенью, синтаксису, а ведь доведись что – хужее самого черного мужика. Ей-богу, хужее! Вон внучок у меня в седьмой класс зимой пойдет, журналы читает, как что – «ты, мама, отсталая, сейчас так уж не говорят». Такой научный! А был он у меня раз, припозднился – я аккурат ему силок мастерил – и лег тут. Утром выбег по своему делу, смотрю, через сколько-то бежит – лица на нем нет! Что такое? «Деда, деда, там мертвяк из-под земли вылез!» – «Где мертвяк? По какому случаю? А ну, пойдем, взглянем». – «Нет, нет! Я не пойду!» Вон какой ученый! – старик опять засмеялся. – Вышел я, верно, кто-то скребется, решетку у могилы раскачивает. Подошел, а он уже весь облевался и на памятник лезет. А грязный, а страшный, а весь в земле! Ну правда, вурдалак! Это он, значит, тыкался, тыкался, тыкался в решетку, только башку расшиб. Так он сообразил – на памятник полез, чтоб, значит, оттуда, сверху за решетку сброситься. Вот до чего допиться можно! Такие приключения тут – да, случаются. А все, что вы говорите... – Он с улыбкой поглядел на Лину и слегка махнул рукой. – Ну вот мы и подошли. Вон он, памятник, смотрите!
...Вы понимаете, Александр Иванович, эта статуя была действительно замечательной. Когда мы осветили ее фонарем, то она прямо взмыла перед нами – такая страшная легкость! Пьедестал-то из черного гранита, его не видно. А внизу-то, Александр Иванович, и были все эти надписи – ночью-то гранит невидим, конечно, но только тронешь его фонарем – он так и вспыхнет, так и обдаст голубыми искрами. И вот когда мы его так со всех сторон обшаривали, и появилась эта старуха...
Не старуха, конечно, она была, ей еще и пятидесяти лет, наверно, не стукнуло. Они ее сначала точно не заметили. Просто поднялись к памятнику – и вдруг из темноты послышался спокойный, густой и какой-то очень полнозвучный голос:
– Здравствуй, Михеич! С кем это ты?
И старичок вдруг засуетился.
– А, это вы, Дора Семеновна, – заблеял он. – Что ж не повестили-то? Ростислав-то Мстиславич где? Тоже с вами? Вот видите, молодые люди захотели Юлию Григорьевну проведать да заплутались в могилках-то. Вот я и взялся их проводить по случаю ночи.
– Положим, у тебя сейчас и днем заплутаешься, – спокойно сказала из темноты женщина. – Я давно тут хожу – никакого порядка нет. Не смотрите вы! Ни ты, ни тот обломок империй!
– Да какой же тут может быть полный порядок, Дора Семеновна, – махнул фонарем старик. – Помилуйте! Все ведь в море рушится. Вон дорога обвалилась, ходить нельзя. Вчера милиционер был, так объявил: последнее лето, а там запретят тут жить.
– Да уж скорее бы гнали вас отсюда, что ли! Все равно толку нет! – вздохнула женщина и подошла к ограде. Была она высокая, плотная, с пестрой шалью на плечах.
– Здравствуйте, – слегка поклонился ей Зыбин. – Вот пошли, не рассчитали, темнота застала. В первый раз тут – трудная дорога!
– Если правильно идти, то она не трудная, – ответила старуха. – Надо вон оттуда идти, тогда легко. Лучше всего утром сюда приходить или при полной луне, а так, при фонарике-то, что увидишь? Ну, посмотрите, посмотрите.
Она вышла из ограды и оказалась высокой, крепкой, еще не старой брюнеткой с крупным, грубоватым, но красивым лицом, черными, очень правильными бровями и бархатным взглядом. Когда она подняла руку, убирая со лба и висков черные тонкие волосы, блеснул браслет.
– Да уж лучше бы закрывали, – сказала она. – Никому сейчас мы не нужны! Вот до нынешнего лета фотография здесь была – так стекло разбили, фотографию дождем смыло. А решетку с той стороны свалили и вон куда оттащили. Зачем? Кому надо? И жаловаться некому! Ну, решетка еще ладно, а вот памятник жалко. Больших денег он стоит! Музейная же вещь! Ее в Эрмитаж бы!
– Запрещено, Дора Семеновна, – вздохнул старик. – Приказ будто такой есть особый – культ будто это!
– Знаю, что культ! Ну, смотрите, молодые люди, хорошенько смотрите! А то придете и ничего не увидите: на известку отдадут. Это сейчас просто! Культ. Отец ставил, думал, будет триста лет стоять, а он и двадцать пять лет не простоит! Встал бы покойник, посмотрел на дело рук своих! Вот он тут как раз рядышком лежит. Фамильное место-то!
– Скажите, а вы ее знали? Вот эту девушку? – спросил осторожно Зыбин.
– А как же! Моя ж это кузина Юленька! На два года я ее старше. С детства ее знаю. Мы с ней все эти горы облазили. Тогда тут курзал грузинский стоял с музыкой. Шашлыки и красное вино. А в этом месте скамейки были. Она любила сюда приходить утром, пока еще народа нет. Вот сядет тут и рисует все в альбом море – она хорошо красками рисовала.
– А как она умерла? – осторожно спросила Лина.
Женщина ответила не сразу. Она сначала немного как будто подумала.
– Смерть пришла, вот и умерла, – ответила она равнодушно. И вдруг заговорила часто и резко: – Не от любви! Нет! Это все курортные байки. Рыбак! Маяк! Глупость это! Ничего подобного! Она еще, что такое любовь, как следует и не понимала. Обожала нашего кузена-кадета – и все! А стихи эти, что сейчас на камне, – она их в особый альбом списывала. Думала потом ему поднести. Будто она его любит, а он ее нет – она готова за него умереть, а он над ней только смеется. Вот такую любовь себе вообразила. И письма ему такие писала. После смерти ее все их в шкатулке нашли. А умерла обыкновенно. Глупо то есть умерла. От стрептококковой ангины. Лазала по горам и простудилась. А потом эта зараза пристала – и все! В неделю сгорела.
Она плотнее накинула платок на плечи и подошла к ним. Очень хорошо сохранившаяся сорокапятилетняя женщина с крупным лицом, сочными губами и каким-то большим, спокойным и в то же время глубоким и проникающим взглядом, и от этого взгляда Зыбину стало вдруг не по себе. Ему в голову пришло что-то совершенно сумасшедшее. «Вот она сейчас уйдет, и мы никогда не узнаем, кто она такая и откуда взялась, – остро подумал он, всматриваясь в лиловые тени около ее насурьмленных глаз и в беспощадный разлет бровей. – Придем сюда завтра, и окажется, что никакого тут Михеича нет, то есть, может быть, он и был, но умер сорок лет назад, а склеп стоит забитый, и тут яма, кости и памятник». Он думал так и чувствовал, что цепенеет от страха. Вот откуда она взялась? Ведь не было же ее здесь, и вдруг появилась. И старик откуда-то из-под земли вылез и свел их сюда к этой старухе.
