Терри и Голли позвали меня выпить по кружечке, но в этой компании одной кружечкой никогда не обходится. Кроме того, в поездке мы ещё побухать успеем. Я извинился и повёз миссис Карлопс домой.
Старушка осыпала меня благодарностями. Божий одуванчик, она никогда сама ничего не попросит, а живёт от нас в доме напротив. Как будто я пущу её тащить эти тюки по лестнице.
Дома ни мамы, ни папы. Рэб с девчонкой сидят на диване, смотрят телик, передачи для домохозяек и безработных.
– А где мам?
– В городе с тётей Брендой. Сегодня её очередь.
– А пап?
Рэб приставил руку к губам и прошептал:
– Он на занятиях на кулинарных курсах.
Девчонка прыснула как обдолбанная. Мне сразу почудился запах хэша, а тут смотрю, у Рэба в руках огромных косяк. Меня не радует, что он стебётся над отцом перед какой-то укуренной коровой. Старик хоть что-то пытается делать. А он ещё тут смолит всякую дрянь, совсем оборзел.
Но устраивать сцены – не для меня.
– Ну и чего поделываешь? – спрашиваю.
– Как обычно, а ты – тренировался?
– Когда должен вернуться отец?
– Фиг знает.
Я вот призадумался, интересно, он спит с этой тёлкой или так просто – тусуется. То, как они расслаблены друг с другом, как смеются ни про что, заставило меня задуматься о нас с Антей. О нашей жизни. Наших деловых отношениях. Бред какой-то: нельзя же завидовать двум лоботрясам, которые, может, даже и не спят вместе.
Теперь я чувствую себя так, как отец, должно быть, весь день себя чувствует, даже сверх меры, и уже начинаю жалеть, что не пошёл с пацанами.
Нет. Сосредоточься. Обознать цель.
У нас с Рэбом разные пути-дорожки.
Ключ повернулся в двери, это пришёл отец.
Подготовка
Три недели я ждал результатов. Я думал, что свихнусь, но столько было суеты, столько других проблем, что я едва заметил, как прошло время. Когда я всё же думал об этом, что чаще случалось по ночам, я не мог понять, насколько оно усилило тревогу и страх, которые я постоянно испытываю уже не знаю сколько лет.
Грёбаных лет.
Тебя заводят, усаживают и начинают успокаивать. Они знают, что делать – они профессионалы. Но как бы хитро они это ни говорили, суть одна.
– У вас позитивный анализ, – сказала мне женщина в клинике.
Я не настолько тупой. Я понимаю разницу между ВИЧ и СПИД. По этому вопросу я знаю практически всё, что нужно знать. Вот что интересно: ты можешь сколь угодно замечать чего-то, но, усердствуя в этом, ты лишь создаёшь пустоту, которая требует заполнения, и информация тайком, подсознательно просачивается сама. Похоже действует и сам вирус. И тем не менее я слышу, как сам говорю:
– Так значит, у меня – СПИД.
Я сказал это почти осознанно, я сделал такой выбор: что-то во мне, что-то светлое и оптимистичное, что никогда не сдаётся, страстно желало выслушать весь расклад про то, что это вовсе не смертельный приговор, про то, как нужно следить за собой, как лечиться и т.д., и т.п.
Однако первая мысль была: ну всё, пиздец. И это странным образом принесло мне облегчение, потому что я чувствовал, что пиздец настал уже давно, и только теперь вот понял как. Всё оставшееся время в клинике в моей голове был только белый шум. И вот я вернулся домой и сел в кресло. Я стал смеяться и не мог остановиться, пока гогот не стал безумным, застрял в горле и обернулся мучительными рыданиями.
Попробовал задуматься о всех: «кто?», «как?», «что?», «где?» и «почему?». Так ничего и не надумал. Прислушался к своим ощущениям. Стал гадать, сколько ещё протяну.
Лучше не начинать.
Какое-то время просто тупо сидел, думал о неоконченных делах.
Да, лучше держаться. Пока все темы не разрулю.
Я уже перестал тешить себя иллюзией, что смогу сделать что-то полезное. Вытащил бутылку скотча и налил. Виски неприятно обожгло горло и пищевод. Вторая прошла получше, но страх не отпускал. Кожа липкая, воздуха не хватает.
Я всё уговаривал себя, что это просто ещё один день, который сменит ещё одна ночь в долгом тёмном танце, тянущемся в неизвестное, куда дальше, чем ты можешь видеть. Жизнь продолжается, говорил я себе, и, может, я протяну ещё довольно долго. Однако, вместо того чтоб успокоить меня, эта мысль вызвала ужас, который практически разрушил то немногое, что от меня ещё оставалось.
Жить я, может, и буду, но лучше уже не станет.
Ты не представляешь, насколько крепко цепляешься за якорь надежды, пока не лишаешься последней. Ты уничтожен, выпотрошен и как будто уже не принадлежишь этому миру. Как будто в тебе уже не осталось веса, чтоб держать тебя на этой земле.
Реальность распадается на составляющие, и твоё зрение передаёт лишь размытый отпечаток, после чего непременно концентрируется на безнадёге, крайностях и космосе. Начинаешь хвататься за всё подряд, за всякий бред, не важно, лишь бы казалось, что в этом можно найти какой-нибудь ответ: из кожи вон лезешь, чтобы понять своё назначение.
На стене напротив как будто есть ответ на вопрос о моём будущем. Самурайский меч и арбалет. Висят там на стене и пялятся на меня.
Я снял со стены большой самурайский меч. Вынул из ножен и посмотрел, как клинок сверкает на свету. Лезвие тупое, даже масла не отрежешь. Подарок Терри, он где-то стырил его для меня.
Но ведь лезвие так легко заточить.
Арбалет совсем не такой декоративный. Я снял его, он такой увесистый, вставил двухдюймовую стрелу, прицелился и, выстрелив, попал в красное посередине мишени на противоположной стене.
Снова сел, стал думать о жизни. Попробовал вспомнить отца, его мимолётные визиты.
– А когда приедет папа? – спрашивал я маму в нетерпении.
– Скоро, – отвечала они, а иной раз пожимала плечами, как будто говоря: откуда мне-то знать?
Промежутки между его появлениями делались всё дольше, пока он не стал являться как чужой, непрошённый гость, чьё присутствие только коверкает повседневную рутину.
Помню, как он пришёл на день фейерверков. Мы были ещё детьми. Он взял меня, Билли, Рэба и Шину в парк. Все мы были закутаны от ноябрьской стужи. У него были ракеты, и он просто воткнул их в промёрзшую почву. Их нужно было вставить в бутылку, но мы решили, что он знает, что делает, поэтому ничего не сказали.
Нам с Билли было всего по семь лет – мы и то знали. Какого хуя он-то не знал?
Ракеты должны взлететь и взорваться в воздухе, но его загорелась и взорвалась прямо на холодной твёрдой земле. Он ничего не знал, потому что всегда сидел. Когда я рос, худшее, что моя мама могла мне сказать, – это что я такой же урод, как и мой отец. Я сказал себе, что никогда в жизни не буду таким, как он.
А потом я сел.
Два срока отмотал: один – ни за что, другой за дело. Даже не знаю, каким меня больше переебло. Ведь глупость – это самое страшное преступление. И вот я в своём районе, снимаю квартиру у приятеля Колина Бишопа, который уехал работать в Испанию. Прикол, все говорял, мол, никуда тебе отсюда не деться. Но мне действительно никуда не деться, здесь я и кончусь.
Весь день шпарит дождь, но я вижу, что всё, проссалось, над улицей встала радуга.
Внутри у меня всё ходит ходуном. Теперь я думаю, многие ли, прежде чем уйти, сводят старые счёты. Немногие. Большинство надеется протянуть как можно дольше, поэтому им есть что терять, или же к тому времени, когда становится ясно, что это конец, они уже слишком немощны, чтобы действовать. Эти мысли придают мне сил.
Я почувствовал, что, хоть мир и сдал мне худшую из взяток, похуй, я всё равно жив. Когда я вышел на залитую солнцем улицу проветрить голову, я, как это ни странно, почувствовал такую эйфорию, что искренне думал, что уже ничто и никогда не расстроит меня.
Конечно же, я ошибался.
И доказательства моей ошибки проявились буквально через пять минут.
Отсюда до магазов – пять минут. Когда я увидел, как она выходит с ребёнком из газетного киоска, сердце моё заколотилось посреди груди, и я соскочил на другую сторону улицы. Но они были одни, его не было. Я просто не был в настроении с ним встречаться; не теперь, мы повстречаемся, когда я буду готов.
Не теперь.
Я огляделся, чтобы убедиться, что его нет поблизости.
Просто в тот момент я чувствовал себя нормально, я сделал всё, что мне сказали в этом медицинском центре, и теперь старался загнать эту мысль в дальний угол сознания. Хотелось думать о ближайшем будущем, о пивном фестивале в Мюнхене и о таблах, которые придётся продать, чтобы туда попасть. Билеты на самолёт мы уже забронировали, так что теперь нужны были только бабки на гостиницу и расходы. Денёк выдался что надо: сначала всю дорогу поливало, но теперь всё сверкало и все вываливали на улицу. Время шло к ужину, и народ выкатывался с автобусов, идущих из центра. Я шёл вдоль покрытой граффити стены, пытаясь отыскать наши первые пробы. Вот они, медленно, но верно выцветающие:
