Шлепаюсь на кухонный стол, и закопавшись подбородком глубоко-глубоко в ладони, прилагаю все усилия на то, чтобы сообразить насчет вчерашнего. Мои сны во многом определяют мое настроение на весь день. Границы в моей голове, отделяющие подсознательное от сознательного, должны быть размытыми, неопределенными, поскольку мои сны нередко вторгаются в реальность с настолько неуловимой искренностью, что зачастую я обитаю в мире, чьи основания целиком и полностью вымышленные. Но Син — это не приснилось. Он тебя выебал. Он тебя поимел. Этот козел тебя поимел.
Я осушаю две чашки кислой воды из-под крана. Высмаркиваюсь и врубаю чайник. Рассеянно завариваю две чашки чая. Депрессия усиливается.
Пока я выглядываю в сумрак во дворе, мне в голову закрадывается половодье бессмысленных соображений. Дурацкая скульптура Сина, фейерверки, крошечный камин в гостиной Джеми, папина группи, созвездие синяков на спине той девчонки.
Син.
Нащупывая ключ на пороге, принимая ванную, открывая бутылку скотча, снюхивая дорогу так, что сажусь на измену, выгоняя себя из оной алкоголем, и рысканье в поисках курева.
Бьет по башке еще один накат воспоминаний, соединяясь с волной текучей паники, возникающей где-то у меня в пищеводе.
О Господи. Нет. Пожалуйста, пусть это будет еще одним приснившимся похмельем. В голове начинает выкристаллизовываться картинка — папа лежащий нагишом на безликой женщине. Я стараюсь согнать ее, но она остается, недоразвитая как эмбрион. Отвлекаю себя от холодного серого двора, и с трепещущим трепыхающимся сердцем отправляюсь в кабинет.
Все осталось как было — взломанный ящик, сигарная коробка. Меня вырубает.
Не имею представления, как долго я пролежала в отключке. Секунды? Минуты? С трудом поднимаюсь на колени. Все вокруг уличает меня в том, что я лазила куда не просят. Дочка-шпионка. Я даже ободрала комод. Мама смертельно бы обиделась. Она спасла этого парня со свалки в Сайтпорте. Самый обожаемый ее найденыш. Он был сырой, со сломанной осью, лишившийся всех свои ящиков.
— Напрасно теряешь время, милая, — сказал тогда папа.
И за несогласной улыбкой, которой я наградила папу, я подумала слово в слово тоже самое. Несколько месяцев она нянчилась и лечила его. Вложила так много времени и сил. Времени, как мне казалось, которое она могла бы уделить папе. И теперь, оглядываясь назад, я вижу уродливую иронию всего этого. Что реанимация искалеченного металла и дерева неким образом заполнит эмоциональную яму, что папа вырыл собственными голыми руками.
Вот что было в ней, как в маме, самое хорошее. В ипостаси мамы и жены. В ухаживание за нами вкладывала себя всю и немного больше.
Сигарная коробка пуста, а ее содержимое разбросано по полу. Роковой калейдоскоп из лжи и обмана, случайным открытием извлеченный на свет. Мой взгляд лениво и апатично опускается вниз, пока я роюсь в тягостной груде пятен, размытых линий и точек. Гадостная пелена у меня внутри подготовила меня к чему-то, что намного хуже, и вот оно смотрит на меня. Мама писала мне. Помню, как я отложила письма из кучи, отделив их от остальных ее мерзостей, не желая сама верить в это. Я собиралась сжечь их. Читать их я не могла.
Кое-что из того, что я вчера вечером по причине своего одурения не замечала, сейчас проясняется. Индекс на конверте расплылся от дождя и написан неправильно. Он относится к нашему старому адресу. Сам конверт — из набора с Монбланом, который я подарила ей однажды на Рождество. Мама, она всегда отдавала предпочтение письму перьями и чернилами, даже когда договаривалась о приеме у врача. Но она ни разу не взяла ни одного листочка из того набора.
«Они слишком симпатичные!» — возражала она. И вот они лежали без дела на ее туалетном столике, словно брошенная бижутерия. Просто листки бумаги. Многозначительные и сентиментальные в своей наготе.
Я гляжу на свое имя на конверте. Я не могу распечатать его. Распечатываю. Достаю письмо, и от удивления у меня выступают слезы — не только ее знакомым аккуратным почерком, но еще и датой — 19-е июня. Она отправила это письмо менее чем полгода назад.
Июнь 19-е
Дорогая Милли,
Больше всего на свете сейчас я хотела бы посмотреть тебе в глаза. Есть вещи, которые стоит проговаривать, а не писать… Я люблю тебя. Я люблю тебя очень сильно, и каждая-каждая минута молчания, что разделяет нас, убивает меня. Это я создала между нами расстояние. Я ушла, ушла далеко от того, что я любила больше всего на свете. Я звала, звала и ждала тебя, моя родная. Я прошу тебя, дай мне шанс — пожалуйста, позволь мне объяснить.
Как я скучаю по тебе, Милли. Как часто я до сих пор спрашиваю себя, правильно ли я поступила. Мне очень хотелось дождаться, пока ты не закончишь Университет. Мне хотелось быть там, когда ты возвращаешься домой после лекций, когда ты приведешь в гости мальчика, когда завалишься домой пьяная! Я хотела быть там, когда ты получишь оценку за первую свою работу, когда научишься водить машину, когда придешь домой после неудачного экзамена или свидания, что не оправдало твои ожидания. Я хотела быть там, когда ты получишь диплом.
Папа разговаривал с тобой, Милли? Он объяснил тебе? Мы договорились, что он выберет время, которое сочтет наилучшим, чтоб ты узнала о нашем кошмаре, но прошло два года, моя маленькая, и я умираю здесь без тебя. Я больше не в силах это терпеть. Ты не отвечаешь ни на один мой звонок, ты рвешь все билеты, что я тебе посылаю. Ты отворачиваешься и убегаешь, когда видишь меня на улице. Ох, моя родная я ведь сделала тебе так больно, правда? Возможно, мне следовало остаться, смириться, как поступают многие. Возможно, со стороны твоего отца было жестоко и эгоистично так долго держать тебя в неведении. Но, родная, ты была такая юная, такая совсем юная — скажи я тебе правду, ты бы никогда от нее не оправилась. Я терпела так долго, хватило сил, до того дня как ты сдала экзамены — ив тот день я сломалась. Я ждала семь лет, родная, но если бы я знала, что не буду видеть тебя столько времени, я никогда бы не ушла. Я бы терпела это, как терпят все остальные униженно-оскорбленные бабы, кому мужики сломали жизнь. Мне так жаль, Милли.
Я вложила деньги на билет. Мне надо повидать тебя, Милли. Я умоляю тебя. Пожалуйста, не надо ненавидеть отца. Несмотря на то, что произошло между нами, он хороший человек, и он души в тебе не чает. Он живет ради тебя. Я знаю это. И я знаю, что игра в прятки со всей этой ложью ранила его почти так же сильно, как молчание ранило меня.
Пожалуйста, прости меня за то, что я ушла, но я не могу сожалеть о своем поступке. Будь в моей власти повернуть время вспять, я бы все равно убежала, только взяла бы тебя с собой. Прости меня, моя родная девочка.
Я так скучаю по тебе, мне очень больно.
С любовью от твоей любящей матери.
Я складываю письмо пополам и убираю его обратно в конверт. Стараюсь не заплакать, но это безнадежно. У меня нет сил. Я всхлипываю, всхлипываю, а будь у меня пушка, я клянусь, я бы застрелилась прямо здесь. Провожу по лицу тыльной стороной руки, смахиваю накатившие картинки и просматриваю мамины письма по порядку. Бля. Бля. Это же прямо… В голове не укладывается. Как он мог? Как он мог с ней так поступить? Просеиваю остатки отравы — умилительные папины сувениры. Письма от втрескавшихся в него студенток, фотки, очень много фоток — очень много лиц. Спичечные коробки. Билеты на поезд. Сделанная вручную открытка со штемпелем Пензанса. Подписана вялым почерком, почти один в один маминым.
Бог мой, Джерри, чем обидела тебя я?
Ушла. Далеко-далеко.
Прости — прости меня за все,
Я не могу. Не могу не любить тебя.
Мо? Тетя Мо?
Мое сердце разбухает и тут же лопается. Возвращается с торчащим из него острым шипом.
Еще одна открытка. Новая Зеландия. Она готова ждать его всю жизнь. То есть, тетя Мо не умерла. Я сражена наповал.
Господи, что же ты такое сделал, папа? Пожалуйста, нет, папа. Пожалуйста, скажи мне, что ты не ебался с ее сестрой? Я тогда там была? Мы все вместе приезжали на праздники? Что ты такое сделал моей маме, папа? Твои студентки, все эти посторонние чьи-то лица, эти улыбающиеся, хорошенькие девственницы — это я все понимаю. В своей подлой ебаной логике я тебе почти что аплодирую за это. Я принимаю твою сторону. Но ее сестра? О Господи, нет. Бля, папа — что ты с ней делал?
Я бегу обратно наверх. Его дверь чуток приоткрыта. Мне видно, как его тело приподнимается и опускается, истекая потом на белые рыхлые простыни, и мне видно на подушке его левую щеку, обвисшую и мясистую. При виде его, погрузившегося в сон и забвение, на меня накатывает ярость. Мне хочется врезать ему так сильно, что моя рука невольно поднимается со сжатым кулаком. Мне хочется отделать его прямо сейчас. Я бы смогла. Просто подойти и нажать большими пальцами на его худое горло и давить, давить до тех пор, пока вся жизнь не исчезнет с его лица. А потом уйти. Я бы вполне смогла оставить его лежать там, с побелевшими глазами и окоченевшего.
