Роман-манифест о ненависти и уничтожении – себя и окружающих. Главного героя пожирает неизбывная злоба, которая одновременно его и питает. Роман-поиск, роман-трагедия. Постмодернистская история о самопознании и самоидентификации. Содержит нецензурную брань.
старики, взывают о пощаде, о милосердии, молят и блюют; пускают слюни; а им в contra орут от истого удовольствия и ярости страшные монстры и чудища, нависающие сзади, спереди, повсюду. Их одичалые истязатели в масках и без штанов. Женщин, детей, мужчин, стариков – унижают, терзают – толпы негров и латиносов, белых, китайцев, японцев – они мочатся на лица своих жертв, на их тела, пускают струи спермы в глаза и глотки; подставляют свои волосатые, немытые жопы к их заплаканным лицам и приказывают лизать. Творится нечто фантасмагорическое среди вони, говна и луж. Мужчина делает минет негру, женщина – лежит под ними и ждёт с дрожью то, что должно случиться; негр глубоко насаживает глотку своей жертвы на свой пенис, мужчина, морщится, хрипит от удушья, дрожит всем телом, пытается освободиться, вытащить из себя эту громадную штуковину, практически полностью наполнившую его; внутри него вызревают рвотные позывы, и наконец мерзкий желчный комок подкатывает к горлу и изо рта начинают сочиться оранжево-коричневые массы. Блевотина по-сервантесовски заливает лицо той, что лежит на липком, осклизлом, вонючем полу, попадает ей в рот, в нос, глаза и уши. А негр продолжает совокупляться с головой мужчины, несмотря на то, что тошнотина не перестаёт из неё, головы, извергаться. Они рыдают. Кричат. Запачканные и униженные, истерзанные, трахаемые подчас одновременно сразу тремя сгустками мышц, волос и жира… На смену одним приходят другие, и так – непрерывно. Лужи всё больше. Все ссут, кончают, блюют и отплёвываются. Вонища и постоянное хлюпанье, чавканье, харканье. И всему этому – я – единоличный, съехавший с катушек создатель и автор. И разве может после этого от кармы остаться хоть что-то? Разумеется, нет. Сущая требуха, обещающая всем непросвещённым буддистам перерождение в ползучие таври. В этом-то, собственно, и заключается вся тщета буддизма: как раз таки во всех тех реинкарнациях, поскольку при том условии, что в насекомых и животных перевоплощаются в последующей жизни только те, кто проявил себя в личине человека порочным образом, не стоит ли тогда – для очистки мира от зла и нечистот – давить и уничтожать жуков, змей и иже с ними иную мерзость? Религия – ещё один вид скудоумия, наподобие гомофобии и национализма. Всем известно, что то, из чего в Европе выбивают мозги на скотобойнях, а затем делают котлеты для бургеров, в Индии, в стране-мусорнике и сплошном засранном гадюшнике, считается священным животным; стране, где уровень лжи, ханжества, мракобесия и цинизма просто зашкаливает (удивительно, что неистовый в своём стёбе и абсурде неоевангелист Саша Барон Коэн до сих пор не добрался до высмеивания этого оплота нелепого, смехотворного калькирования запада). Их священные книги говорят им, что корова является в этом мире благородным, святым животным, не имеющим ипостаси еды; однако, хоть в писании и сказано о неприкосновенности этих милых творений природы, отнюдь ни слова нет о том, что этих идолов нужно кормить. Поэтому нередки картины того, как бездомные святыни роются мордами в горах мусора в поисках еды; нередки ужасающие картины бессовестного издевательства: исхудалые, изъеденные гнусами коровы с раздутыми желудками, наполненными целлофановыми пакетами и прочими бытовыми отходами, уныло мычат, еле переставляя стёртые копыта. А потом они просто умирают. Голодной смертью. Валясь, обессиленные, на землю; и гниют затем, тухнут под солнцем среди антисанитарии и набожных фанатиков, верующих в Кришну, Шиву и реинкарнацию. Уже после этого: латентного истязания беззащитных животных – всем индусам стоит возродиться в личине неисчислимых букашек, чтобы я мог благополучно отплатить этим извергам за каждую замученную корову или быка, растоптав сею кучу копошащейся живности тяжёлыми ботинками-камелотами. Может, поэтому я инсекто– и арахнофоб? Может, это – подсознательная установка моего разума, который подспудно глаголет мне, что всё то летающее и ползающее сонмище есть мировое зло, от коего нужно держаться подальше и которое при случае потребно истреблять? Быть может, я – праведный судия? Но я разочаровался в буддизме, как и во всякой иной религии или веровании. По мне, так всё это одно сплошное свинство и надувательство. И если человечество в действительности хочет перейти на следующую ступень своего развития, ему неминуемо придётся отказаться от идолов: Будда ли это, Христос или Аллах. И снова же я возвращаюсь в начало, в ту трагедийную деструкцию, возвышающую человека до божества на толики того времени, что ему остаётся до полного исчезновения как единства формы и содержания. Хотя то единство лишь и наступает в момент мимолётного освобожденческого просветления… До: человек более форма, нежели фабула, рассеянная во всём том личностном хламе. Отринув всё лишнее, достигаешь величия. И затем исчезаешь. Как прикованный Прометей, низринутый в бездну. Хотя, похоже, я путаю причину и следствие: отказ от какой-либо религии и прочего ограничения сознания и воли – не есть требование или необходимость для этого восхождения на новый уровень и не есть целеполагание; но отнюдь это – лишь данность и неотъемлемая часть этого нового этапа в экзистенциальном развитии, которое неминуемо влечёт за собой атеизм. Гляжу на часы – прошёл ещё один час за всеми этими пространными рассуждениями. Чёрт. Только час. Почему не два, или, ещё лучше, три? Солнце почти касается верхушки дерева, по которому я сверяюсь с временем. Небо розовеет и насыщается оранжевым. Можно бы восхититься, если бы не моё оглушённое отупение на почве того, что мне просто хочется поскорей вернуться домой, подальше от всего этого уличного сволочья, сплошного невежества, обывательской глупости и пришибленности. Я. Я вынужден терпеть их высокомерные, насмешливые взгляды, их показное равнодушие и занятость. Я. Я, интеллектуально превосходящий каждого, кто проходит мимо. Превосходящий каждого вонючего алкаша; каждую тупую, посредственную домохозяйку; каждого грубого, узко мыслящего рабочего; и каждого ограниченного, ущербного дегенерата в перманентных спортивных штанах и поддельных адидасах; каждого такого умственно отсталого подростка или того хуже уже взрослого жлоба с его шлюховатой безмозглой тёлкой. Да. Конечно, можно предположить – то легко сделать, – что у всех действительно столько всяких важных дел, что они просто не в состоянии обращать на что-то постороннее своё дефицитное внимание. И это предположение оказалось бы восторженным, сопливым заблуждением. Как-то, в один из промозглых осенних вечеров, мне навстречу шла, прогуливаясь, пожилая пара. Впереди себя они катили внучку в инвалидном кресле. И они взяли листовку… И как раз таки только после этого у меня в голове сложилась дуалистическая концепция разделения, по сути, своеобразный фашизм. Но которым, однако, я горжусь. Как, собственно, это делал и Гитлер – гордился. Как своим очередным детищем. Где только две формальные нации. Кто взял; и кто – нет.
