– Полна коробочка! Он не знал, что пьет, возможно, самый лучший чифир в истории человечества – изготовленный из чая «Эрл Грэй», смешиваемого в Лондоне, в конторе фирмы «Кертис и Партридж» крупнейшими специалистами своего дела.
– Паук! – восклицал Фрол и тряс пальцем в воздухе, грозя кому-то, кто оставался неведом мне и Толстяку. – Паук! Значит, хорошо сидим! Не надо ругаться! Надо отдыхать, успокоиться. Чифирнуть. Покурить. Побазарить, а потом чего-нибудь пожрать и поспать. Ага. Вволю. В тепле. Под одеялом. Дураки вы! – почти крикнул он нам. – Не знаете, что это такое, когда у человека есть чай, курить и одеяло! Это все, бля буду! Это все, что надо. Это жизнь. Остальное – параша...
Дрожа, он схватил ложку, опустил ее в коробку с чаем, зачерпнул с верхом и ловко затолкал все в рот. Стал энергично жевать, подбирая свободной рукой падающие с подбородка черные частицы. Потом глотнул из-под крана сырой воды. Снова прожевал, двигая челюстью вперед и вбок. Его щеки вздулись от слюны. Еще раз хлебнул. После третьего раза он повернулся к нам спиной и выплюнул черное и густое в станок для испражнений.
– Что ты знаешь о пауках, Толстый? Его паутина в тыщу раз крепче самой крепкой стали. Он ее сплел, свою сеточку,– и ждет. Ему все по фигу, он будет ждать, сколько надо. По-любому что-нибудь да залетит. Ага. Не было случая, чтобы не залетело! Бог пошлет пожрать в любом случае. Главное – раскинуть сеть, и чтоб она была крепче крепкого... А ты, Андрюха, буддист хуев, этого не понимаешь, не видишь настоящей жизни ни в пауках, ни в людях...
Засыпая вечером этого бурного и нервного дня, я слышал, как Толстяк негромко втолковывал Фролу:
– В полиэтиленовый пакетик наливаем воду из кружки. Кружка вмещает сто пятьдесят граммов. Получаем – гирьку для взвешивания! Пакетик завязываем узлом, подвешиваем на ниточке, тут – коромысло, с другого конца – колбаса. Так мы можем примерно определить массу всего заходящего к нам колбасного груза...
Через неделю нам устроили обыск. Вывели на прогулку – и, в наше отсутствие, тщательно прошмонали всю камеру. Для Лефортовской тюрьмы это обычная практика.
Вернувшись, Фрол обнаружил, что паутина грубо порушена. Между металлическим углом койки и стеной висели ее остатки – полупрозрачные белесые хлопья. Исчезло и насекомое. То ли спаслось бегством, то ли окончило свои дни под мягкой подошвой вертухайского ботинка.
Несчастный Фрол долго горевал и искал на полу раздавленное тело сокамерника. По мысли старого уркагана, если бы надзиратель убил паука, то вряд ли убрал бы за собой грязь. Мертвый паук не обнаружен, даже в виде мокрого пятна на цементе – значит, он уцелел, рассудил Фрол, обнадежил себя такой сентенцией и, на радостях, крепко чифирнул; потом его опять тошнило.
– Нет тела – нет ДЕЛА! – хрипел он, морщась. – Паучок живой, отвечаю! Прячется где-то. Испугался. Потерпим, Толстый. Скоро наш братан снова нарисуется. Новую сеть раскинет!
Но членистоногий братан исчез, как не было. Фрол помрачнел.
Со мной теперь он вообще не разговаривал. Я по-прежнему бегал ежедневно. Сырые футболки, трусы и носки складировал в особый мешочек. Всего мой запас составлял три смены белья. Три дня в неделю я мог тренироваться, потеть и дышать, а потом терпеливо ждал пятницы, очередного похода в баню. В бане я стирал свои вещи,– и снова на протяжении трех дней подряд самозабвенно работал весь прогулочный час.
Просьба коренного обитателя была формально выполнена: теперь мокрое белье отравляло внутрикамерный воздух только раз в неделю.
С другой стороны, сам я не особенно переживал насчет ссоры с татуированным соседом. Ежеутренние аутогенные тренировки изменили мою психику. Давление извне перестало беспокоить. Сознание упорядочилось. Нервы окрепли. Даже пальцы перестали дрожать – а ведь я страдал тремором на протяжении нескольких последних лет.
Ничего такого особенного в моих рассветных бдениях не было: проснувшись в шесть часов и выключив мешающее радио, я просто сидел, в полнейшей неподвижности, по часу, иногда по полтора, закрыв глаза и держа корпус прямо, и старался при этом не думать ни о чем. Мысли – когда наконец я разрешал им появиться – выстраивались в ровные шеренги и повиновались моей воле. Нужным мыслям разрешалось развиваться в идеи, ненужные изгонялись в никуда.
Сокамерники больше не раздражали меня, а скорее забавляли. Теперь я видел в них добрых и, пожалуй, небесталанных людей, при этом до невозможности нерациональных.
К тому же к середине осени – а осень в Лефортовской тюрьме уныла, сера, угнетающе тиха, печальна, окрашена жидким светом полуслепых электрических лампочек, пропитана запахом волглых простыней – один из троих, Толстяк, впал в глубокую меланхолию. Он спал до полудня, а затем весь день валялся на спине, молча разглядывая фотографию жены и детей; перерывы делались только для того, чтобы прожевать очередной кусочек любимого продукта. Я смотрел на него с жалостью. С моей новой точки зрения было очевидно, что строительный магнат допустил в голову лишние мысли и теперь страдает, не в силах изгнать их.
Причиной упадка я считал недостаток колбасы. В очередной продуктовой передаче Толстяк получил лишь мыло, чай, сахар и сигареты. Все его расчеты рухнули. График питания сорвался. Еще неделю назад мой объемистый сосед был добродушен и бодр, вслух читал газеты и шутил – теперь это был тяжко вздыхающий, глубоко удрученный человек. Он явно переживал колбасную ломку. Двое суток он вынашивал надежду, что произошла ошибка и ему принесли не тот мешок. Написал заявление на имя начальника тюрьмы с просьбой разобраться. Но администрация оскорбилась – однажды вместо вертухая «кормушку» открыл заспанный и раздраженный чин, с лысиной, бородавкой и майорскими погонами, доступно разъяснивший, что в специальном следственном изоляторе «Лефортово» случайностей не бывает: всякий арестант получает в точности те продукты, которые его родственник просовывает в окошко приема передач.
Еще через день все прояснилось. Строительного начальника вызвали на допрос.
Он сидел больше полугода, и дело его было решено. Следствие доказало вину в несколько месяцев. Предстоял суд. В отличие от меня, отправляющегося в следственный кабинет регулярно, дважды в неделю, Толстяка вообще не дергали на допросы.
Когда контролер сообщил ему о вызове, опечаленный чревоугодец натурально испугался. Трясущимися руками сменил мятые спортивные штаны на другие, более чистые и нарядные, пригладил волосы и в проем открывшейся двери шагнул, поеживаясь и втягивая голову в плечи – словно припозднившийся курортник в остывающее сентябрьское море.
Возвратился к обеду.
Фрол и я решили не садиться за еду без нашего приятеля. Он явился прямо к накрытому столу, во всем его великолепии: мутный макаронный супчик плескался на дне сизых алюминиевых мисок, а меж ними на кусках мятой газеты покоились специи и закуски – крупная соль, несколько колец лука, чеснок, пайка хлеба. Отдельно, с угла, размещались деликатесы – сыр и пара огурцов.
Магнат вернулся злым. Смачно и оглушительно, в точности как Фрол, он прохаркался в умывальник, сел и молча схватил ложку.
– Был адвокат,– сообщил он. – Новости принес. От жены.
Посмотрев в свою миску, он раздраженно отодвинул ее от себя и зажмурился, словно бы намереваясь заплакать.
– Деньги мои кончились,– сказал он. – В доме больше ни копейки.
– Это неприятность,– тихо вздохнул Фрол.
– Неприятность? – Толстяк побагровел. – У меня четыре дома! Не скажу где, но они есть! Двухэтажные кирпичные коттеджи, под шифером! Она должна была взять и продать любой, и денег хватило бы на сто лет!
– Супруга?
– Да! Об этом мы с ней много раз говорили! А теперь пишет, что продавать ничего не хочет, потому что никто не дает ей нормальной цены!
Магнат едва не всхлипывал. Я и Фрол сочувственно молчали, не притрагиваясь к еде.
– У меня четыре дома, все – с гаражами и участками, а я сижу без куска хлеба!
– Слушай,– спросил я,– а ты строил особняки?
– Последнее время – только их и строил.
– За что же ты сидишь? Толстый прокашлялся.
– Я сижу,– нехотя сообщил он,– за то, что построил особняк одному очень большому человеку.
– Где же тут преступление?
– Оно в том, что деньги, которыми мне заплатили, оказались украдены.
– А при чем здесь ты?
– При том, что материалы, из которых я строил, тоже были украдены.
– Тогда посадить должны были вас обоих. И тебя, и большого человека.
– Нет,– магнат с горечью покачал головой. – Этот человек оказался настолько большой, что если его посадить, то тогда сажать маленьких людей станет вообще незачем. Так мне объяснили, сразу.
Фрол улыбнулся.
– А я-то думал, что большой человек – это ты.
– Нет,– сокрушенно признался магнат,– я не большой. Я просто толстый.
