Помню, что каким-то непонятным для себя образом я очутился совсем у другого входа в лес и поплёлся обратно уже значительно протрезвевший. Тогда-то я и нашёл нужную, едва видную в безликой гуще голых стволов тропу и вышел на нашу поляну.
И вдруг утро: остывающее костровище, расцветающее небо между силуэтами верхушек деревьев. Сколько прошло времени? Сколько я блуждал? Когда мы ушли? Мы погнались за Болоцким в разгар веселья, и вдруг я натыкаюсь на поляну с дотлевающими, некогда живыми углями, серое весеннее утро украдкой крадётся меж деревьев со стороны города, обволакивая молочным светом всё вокруг.
Грач уже не вертит шампуры с последними полусырыми кусками мяса, он сидит на корточках, всё так же зажав в уголке рта сигарету («Всё ту же?» – проскальзывает глупая мысль), копается в своём простеньком телефоне. Я пытаюсь понять, что происходит, вижу, что на бревне сидит Марго, её обнимает Лёха, справа от него сидят Ася, Хохол, Родя, Захар и Димас. Вано нет. Мы собираем какой-то мусор, какой-то оставляем. Куда-то идём. Я всё ещё слегка пьян, плетусь вместе со всеми, вновь слабо понимая, куда иду, до тех самых пор, пока лес не выплёвывает нас на непривычно яркие, словно светящиеся мокрым весенним блеском улицы.
Высохшие за последние бесснежные дни дороги, лишь редкие небольшие куски чёрного снега по обочинам. Люди потихоньку выбираются из своих нор. Они носят пальто и тёплые куртки, но мы идём чуть ли не в футболках. Нам очень весело, куда веселее, чем когда мы все были пьяны в стельку. Вот оно, моё любимое состояние: если продержаться и не рухнуть спать пьяным, предварительно проблевавшись, наступает приятная усталость, сохранившая при этом соки былого угара. Кровь бежит уже куда быстрее, голова не кружится от нехватки кислорода, но алкоголь ещё делает своё дело, и мир вокруг кажется чуть более красочным, чем в действительности.
Вся прыть, спесь, гонор, бравада молодого сердца рвётся наружу, мы постоянно шутим, орём, Димас танцует под музыку в телефоне. В конце одного из дворов нас находит откуда-то взявшийся Вано, и они с Бездарем начинают рисовать маркерами на всех встречающихся стенах. Мы горланим какие-то попсовые песни.
Для всех окружающих город оживает ото сна, но для нас он и не умирал, сократившись на эту ночь до размера маленького чёрного пятнышка нашей поляны с красным зрачком костра в центре. И вот яркое утро. Средь бетона намного теплее, чем посреди голых стволов и мокрой земли. Солнце уже греет, и всё вокруг начинает источать сладкий аромат привычной жизни. Город оживает от долгой изнуряющей зимней спячки, и я впервые чувствую, что оживаю вместе с ним.
На душе так свободно, так дышится полной грудью, так рисуется в воображении грядущий май, грядущее лето, которые точно будут такими, как эта ночь. За нами плетутся Марго с Рыжим. Они держатся за руку. Всегда немного отстают. Всегда глупо и счастливо улыбаются. И вот они, эти двое, я всегда натыкаюсь на них взглядом, и завидую им. Ася спрятала руки в кенгурушный карман Родиной толстовки. Иногда она вынимает их, и в какой-то момент, даже, тыльная сторона её ладони случайно касается моей. Электрический ток бежит волнами по всей поверхности моей кожи.
Этот неловкий момент заставляет меня замедлить шаг и уставиться на спину Вано, идущего впереди всех с Захой. Они беспечно что-то обсуждают, я почему-то вспоминаю Болоцкого: «Где он?» Потом смотрю на Рыжего: «Как так? Лёха…»Этот долговязый, бледный, совсем не мужественный паренёк. С его глубоко посаженными синими глазами, густыми соломенными бровями, откидывающими тёмную тень на глазницы и придающими коже особенную бледность, от которых нос казался ещё более длинным и угловатым. Будто он всегда недоедает и недосыпает (хотя так оно и было).
Он идёт в толстовке, которая явно ему велика и заляпана краской. Из-под неё торчат две макаронины (не иначе) в узких джинсах, заканчивающихся ступнями в огромных кроссовках. Он похож на грустного клоуна. На клоуна-наркомана. А человек какой? Он не держит слова. Сидит на фене. Он совершенный раздолбай. Он бесперспективен. У него ничего нет. И не будет. Он постоянно попадает на бабки, его кулаки и лицо частенько разбиты, причём обычно он тот, кто получает, а не тот, кто раздаёт.
И вот он держит за руку красавицу Марго, и она абсолютно счастлива. И я не могу не смотреть на неё, смотрю даже чаще, чем на Асю, потому что влюблённость делает её ещё более красивой… а ещё потому, что она вроде как занята, а значит, более желанна. Краем глаза я замечаю, что Ася поглядывает на меня. Сейчас самое время взять её за руку, но я не могу переступить через свой страх и лишь кошусь на Ваню. А Рыжий ничего не боится. Он ни перед кем не робеет. Как и все его реальные чувства – страх спрятан очень глубоко. Женщин, наверное, тянет к таким странным парням, у которых непонятно что на уме, но явно ничего хорошего. И Марго счастлива… Все эти мысли роятся у меня в голове, перетекая одна в другую.
Простая правда, которая вот здесь, перед глазами, вселяет в меня помимо зависти какую-то счастливую уверенность в то, что не всё в этом мире потеряно, не всё продажно. Всё возможно. Всё будет. Всё есть. Вот оно: в этом долгожданном сухом весеннем асфальте, в только-только начавшей прорезываться на городских лужайках траве, в угрюмых лицах прохожих, с удивлением смотрящих на нас. В этом наступившем четверге. В апреле, который капает, бушует, растекается чёрной грязью, но всегда несёт только хорошее.
* * *
Любовь двух Лёх. Шутка ли? Они были очень разные, оттого и любовь их была разной. Рыжий сидел на наркоте намного плотнее всех нас, якшался с сомнительными персонажами, потерянными типами: барыгами, нариками, бездельниками и местными воришками. Со старшими, мутки которых были гораздо серьёзней наших, но завидовать или ровняться там было не на что – наоборот, мы надеялись, что пойдём иной, менее маргинальной дорогой.
Лёша не знал меры. Он сбегал от одиночества, от нелюбви, которая его окружала, от чувства выброшенности обществом на обочину. Обществом, в котором счастливые полные семьи гуляют по торговым центрам со своими детьми и ездят в отпуск куда-нибудь на побережье Турции, привозят оттуда однотипные фотокарточки, светящиеся беззаботной и сытой радостью. Он отрицал потребность в подобном, надевая маску безразличия. Он разрушал себя, пытаясь показать, что ему безразлично абсолютно всё, в том числе и он сам.
За маской этой крылось отчаяние, и любовь его всегда была отчаянной. Она была страданием, ибо он не знал другого, всю жизнь видя,
