– Вы знали Богарта?
– Ах, так, немножко.
– А как насчет Гарбо?
– Ну разумеется, не будьте глупенькими.
– А как насчет Гейбла?
– Шапочное знакомство.
– Кэгни?
– Кэгни я не знал. Видите ли, большинство тех, кого вы назвали, – из разных эпох. Иногда я убежден, что некоторым из более поздних Звезд в самом деле очень не нравится, что я заработал большую часть моих денег еще до того, как в гонорары стали так глубоко вгрызаться налоги. Но они забывают, что в смысле заработка я никогда не получал их раздутых гонораров. Которые они теперь учатся защищать при помощи своих экспертов по налогам – те показывают им, как эти налоги обойти, реинвестициями и прочим. В любом случае, на приемах и так далее разные эмоции вспыхивают. Они думают, что я богат; я думаю, что богаты они. Нас всех слишком волнуют деньги, слава и власть. У меня же осталось лишь на то, чтобы удобно жить, пока не умру.
– Мы о тебе много читали, Рамон, – сказал Линкольн. – Один журналист, нет, два журналиста утверждают, что ты всегда держишь наличкой 5 штук в доме. Как бы на карманные расходы. И по-настоящему ни банкам, ни всей банковской системе не доверяешь.
– Не знаю, с чего вы это взяли. Это неправда.
– ЭКРАН, – ответил Линкольн, – сентябрьский номер за 1968; ЗВЕЗДЫ ГОЛЛИВУДА, СТАРЫЕ И НОВЫЕ, январский номер, 1969. У нас эти журналы в машине сейчас.
– Это неправда. Единственные деньги, что я держу в доме, – у меня в бумажнике, и это всё. 20-30 долларов.
– Давай поглядим.
– Пожалуйста.
Рамон извлек бумажник. Там лежала одна двадцатка и три бумажки по доллару.
Линкольн выхватил его:
– Я забираю!
– Что с вами такое, Линкольн? Если вам нужны деньги, берите. Только бумажник отдайте. Там внутри мои вещи – права, всякие необходимые мелочи.
– Пошел на хуй!
– Что?
– Я сказал “ПОШЕЛ НА ХУЙ”!
– Послушайте, я вынужден попросить вас, мальчики, покинуть этот дом. Вы становитесь буйными!
– Вино есть еще?
– Да, да, есть и еще! Можете все забирать – десять или двенадцать бутылок лучших французских вин. Пожалуйста, забирайте и уходите! Умоляю вас!
– За свои 5 штук ссышь?
– Я искренне вам говорю: здесь нет никаких спрятанных пяти тысяч. Говорю вам искренне от самого сердца – здесь нет никаких 5 тысяч!
– Ах ты хуесос лживый!
– Почему обязательно так грубить?
– Хуесос! ХУЕСОС!
– Я предложил вам свое гостеприимство, свою доброту. А вы звереете и становитесь очень недобрыми.
– Это что – жрачка, что ты нам на тарелке вынес? И ты это называешь едой?
– Чем она вас не устроила?
– ЭТО ЕДА ПЕДИКОВ!
– Я не понимаю?
– Маленькие маринованные оливки… яйца фаршированные. Мужчины такую срань не едят!
– Но вы же съели.
– Так ты еще пререкаться, ХУЕСОС?
Линкольн вскочил с оттоманки, шагнул к Рамону в кресле, съездил ему по лицу, жестко, всей ладонью. 3 раза. У Линкольна были большие руки.
Рамон уронил голову, заплакал.
– Простите. Я только пытался сделать все, что могу.
Линкольн взглянул на брата:
– Видишь? Ебаный хлюздя! РЕВЕТ КАК МАЛЕНЬКИЙ! НУ, Я ЕМУ СЕЙЧАС ПОРЕВУ! Я ЕМУ СЕЙЧАС ТАК ПОРЕВУ, ЕСЛИ ОН 5 ШТУК СВОИ НЕ ВЫХАРКАЕТ!
Линкольн взял бутылку, крепко к ней приложился.
– Пей, – сказал он Эндрю. – Нам еще работа предстоит.
Эндрю тоже крепко приложился к своей бутылке.
Затем, пока Рамон плакал, они оба сидели и пили вино, поглядывая друг на друга и размышляя.
– Знаешь, что я сделаю? – спросил Линкольн у брата.
– Что?
– Я заставлю его у меня отсосать!
– Зачем?
– Зачем? Да просто смеху ради, вот зачем!
Линкольн отхлебнул еще, подошел к Рамону, поднял за подбородок его голову:
– Эй, уёбище…
– Что? О пожалуйста, ПОЖАЛУЙСТА ОСТАВЬТЕ МЕНЯ В ПОКОЕ!
– Ты у меня хуй сосать будешь, ХУЕСОС!
– О нет, прошу вас!
– Мы знаем, что ты гомик! Готовься, уёбок!
– НЕТ! ПРОШУ ВАС! ПРОШУ!
Линкольн пробежался пальцами по своей ширинке.
– ОТКРЫВАЙ РОТ!
– О нет, пожалуйста!
На этот раз Линкольн ударил Рамона сжатым кулаком.
– Я люблю тебя, Рамон: Соси!
Рамон открыл рот. Линкольн всунул кончик своего члена ему между губ.
– Укусишь меня, уёбище, – и я тебя УБЬЮ!
Рамон, плача, начал сосать.
Линкольн шлепнул его по лбу.
– ЖИВЕЙ давай! Больше жизни!
Рамон задвигал челюстями быстрее, пустил в ход язык. Затем, чувствуя, что сейчас кончит, Линкольн схватил Рамона за волосы на затылке и вогнал его до самого основания. Рамон подавился, задохнулся. Линкольн оставил его во рту, пока он не опустел.
– Так! Теперь отсоси у моего брата!
Эндрю сказал:
– Линк, да я лучше не буду.
– Зассал?
– Нет, не в этом дело.
– Кишка тонка?
– Нет, нет…
– Хлебни-ка еще.
Эндрю хлебнул. Чуть-чуть подумал.
– Ладно, пусть пососет.
– ЗАСТАВЬ ЕГО!
Эндрю встал, расстегнул ширинку.
– Готовься сосать, уёбок.
Рамон сидел и плакал.
– Подними ему голову. Так ему по-настоящему нравится.
Эндрю поднял голову Рамона.
– Мне не хочется тебя бить, старик. Открой рот. Это недолго.
Рамон раздвинул губы.
– Во, – сказал Линкольн. – Видишь, сосет. И никакой суеты.
Рамон задергал головой энергичнее, пустил в ход язык, и Эндрю кончил.
Рамон выплюнул все на ковер.
– Сволочь! – сказал Линкольн. – Ты должен был это проглотить!
Он подошел и дал Рамону пощечину – тот уже перестал плакать и, похоже, пребывал в каком-то трансе.
Братья опять уселись, допили вино из бутылок. Нашли в кухне еще. Вынесли в гостиную, раскупорили и приложились снова.
Рамон Васкес уже напоминал восковую фигуру покойной Звезды в Голливудском Музее.
– Получим свои 5 штук и отвалим, – сказал Линкольн.
– Он же говорит, что их тут нету, – сказал Эндрю.
– Педики – прирожденные вруны. Я их из него вытрясу. Ты сиди и винцо себе пей.
А я этим гондоном займусь.
Линкольн поднял Рамона, перевалил себе через плечо и отнес в спальню.
Эндрю остался сидеть и пить вино. Из спальни доносились какие-то разговоры и крики. Тут он увидел телефон. Набрал нью-йорскский номер, за рамонов счет. Там жила его бикса. Она свалила из Канзас-Сити за лучшей жизнью. Но до сих пор писала ему письма. Длинные. Жизнь пока не улучшалась.
– Кто?
– Эндрю.
– О, Эндрю, что-нибудь случилось?
– Ты спала?
– Собиралась ложиться.
– Одна?
– Ну конечно же.
– Так вот, ничего не случилось. Этот парень меня в кино протащит. Говорит, у меня лицо утонченное.
– Ох, это же чудесно, Эндрю! У тебя прекрасное лицо, и я тебя люблю, сам знаешь.
– Конечно. Как у тебя там, киска?
– Не очень, Энди. Нью-Йорк – холодный город. Все только в трусики норовят залезть, им одного подавай. Я официанткой работаю, сущий ад, но думаю, что получу роль во внебродвейской пьесе.
– Чё за пьеса?
– Ох, не знаю. Какие-то розовые слюни. Один черномазый написал.
– Не доверяй ты этим черномазым, крошка.
– Я и не доверяю. Это просто опыта набраться. И у них какая-то известная актриса за бесплатно играть будет.
– Это-то ладно. Но черномазым не доверяй!
– Я ж не набитая дура, Энди. Я никому не верю. Просто опыта набраться.
– Кто черномазый?
– Фиг его знает. Какой-то драматург. Просто сидит все время, траву курит и рассуждает о революции. Революция сейчас – самое то. Приходится следовать моде, пока ее не сдует.
– Этот драматург – он к тебе не шьется?
– Не будь таким дураком, Эндрю. Я к нему хорошо отношусь, но он же всего-навсего язычник, зверь… А я так устала столики обслуживать. Все эти умники – за задницу щиплют только потому, что четвертак на чай оставили. Ад сплошной.
– Я о тебе постоянно думаю, крошка.
– А я – о тебе, красавчик, старина Энди-Большая Елда. И я люблю тебя.
– Ты иногда смешно говоришь, смешно и по-настоящему, вот поэтому я тебя и люблю, малышка.
– Эй! Что там у вас за ВОПЛИ?
– Это шутка, малышка. Тут у нас в Беверли-Хиллз большая пьянка. Знаешь же этих актеров.
– Орут так, будто убивают кого.
– Не волнуйся, крошка. Это просто шутка. Все ужрались. Кто-то роль репетирует.
Я тебя люблю. Скоро позвоню опять или напишу.
– Пожалуйста, Эндрю, я люблю тебя.
– Спокойной ночи, лапусик.
– Спокойной ночи, Эндрю.
Эндрю повесил трубку и направился к спальне. Вошел туда. Рамон распластался на большой двуспальной кровати. Он был весь в крови. Все простыни были в крови.
Линкольн держал в руке хозяйскую трость. Ту самую, знаменитую трость, которой Великий Любовник пользовался в кино. Вся она тоже была в крови.
– Сукин сын не хочет раскалываться, – сказал Линкольн. – Принеси мне еще бутылку вина.
