Мы с Голубовичем решили немного скрасить Марселю жизнь. Купили куриных ног и поехали в лес. Прямо на снегу разожгли костер, жарили ноги и беседовали на разные высокие темы. Предметом острейшей дискуссии стала лимоновская брошюрка — открытое письмо президенту, написанное в Лефортово. Лимонов выступал теперь в новой для себя роли противника войны в Чечне и процессов об измене Родине над учёными и журналистами, передававшими западным спецслужбам и "экологическим организациям" те или иные российские военные секреты. Лимонов написал на волю письмо с призывом полностью перекроить идеологию Партии, убрать весь милитаризм и страшилки типа «Сталин-Берия-ГУЛАГ». Не мудрено, он теперь сам оказался в некотором роде, узником ГУЛАГа. Голубовича же с Марселем такой поворот куда-то в ряды диссидентского правозащитного движения абсолютно не устраивал. Такие пируэты писательской мысли никто не оценил. Мы напряженно спорили:
— Роман, для меня после этого самого письма термин «нацбол» и «лимоновец» не пересекаются. Я не лимоновец. Не друг всех чечен. Я не собираюсь кричать "Свободу чеченскому народу" только лишь потому, что Лимонов в тюрьме проникся состраданием к чеченскому сокамернику, резавшему русских солдат, как свиней, и взрывавшему дома. Меня не устраивают эти аргументы а-ля Новодворская. Я — русский патриот, а не правозащитник. Я не Елена Боннэр, чтобы такие странности понимать и разделять.
Больше для поддержания диалога, я принял обратную позицию, в любом случае всё это было очень далеко от реальности. Ни чеченцев, ни Лимонова тут не было и близко, и не так уж важно, чего он там и где написал. Как и в Магнитогорске, так и в Брянске эти брошюрки с глубоким подтекстом партийцам никто и не думал давать. Лишнее это, не поймут. Я раздал свои разным бывшим поклонникам коротичевского «Огонька». Эти, просто как дети малые, визжали от счастья. Как же. Ещё одним правозащитником на русской земле прибавилось.
Хрен знает, что там думал сам классик, когда это писал. Быть может, надеялся на то, что модная на Западе тема чеченских сепаратистов привлечет к его аресту внимание тамошних поклонников независимой Ичкерии, быть может, друзья чечен по сценарию вместе зелеными ичкерийскими знаменами возьмут на свои митинги наш черно-красно-белый стяг с серпом и молотом в круге? Быть может, было это всё искренне, а может — просто шкурку спасал. Или, быть может, это уже никакой не Лимонов вовсе? А вдруг? Может, настоящего Лимонова в живых-то и нет давно? Хотя, какая нам от этого разница. Каждый из нас — просто кирпич в стене. Ещё один кирпич в стене.
Бахур жил в Навашино и скромно занимался теперь примерно тем же, чем и все. Работали люди, как звери. На убой. На всю катушку. В старинном городе Павлово в поте лица трудилась целая большая бригада шахтинских. Главным там был Григорий Тишин. Юный, несовершеннолетний Гриша старательно догонял папу, и имел уже пару условных сроков за брошенные в штаны представителя Латвийского правительства яйца на какой-то международной выставке.
В Павлово у деда в подвале была великолепная баня, куда мы с Голубовичем ходили мыться и стирать штаны. Баня была единственным удовольствием, недостижимым для большинства нацболов. Кроме Павлово её больше нигде не было. Тем, кому довелось участвовать в той самой кампании, пришлось выживать в условиях столь суровых, в сравнении с которыми наверняка даже некоторые тюрьмы оказались бы в радость. Шахтинские, оставшись на целую неделю без денег и продуктов, сожрали жирного хозяйского кота Барсика. Всё помогало дойти до цели. Даже ни в чём не виновные домашние звери. Все напряглись из последних сил. К финалу предвыборной кампании у нас было два предупреждения. Третье гарантировало снятие, и, наверное, в коридорах власти до последнего момента прикидывали наше участие или неучастие. Складывали цифры, смотрели данные соцопросов, и, все же, было принято решение нас не топить. Думаю, снять нас могли даже в самый последний день. И наверняка сняли бы, если б соцопросы показали наше абсолютное преимущество. Предупреждения нам выносились, конечно же, не вполне объективно — расклейкой в неположенных местах занимались все.
Лидер Дзержинского отделения Партии Миша Лиманский помог с клипами. У него оказался очень нужный нам сверхсовременный комп со специальным программным обеспечением. Для радио мы записали, наверное, настоящий шедевр. Текст написал Лавлинский, еще немного обещаний избирателям приписал я. По сценарию, наш победивший кандидат должен будет немедленно начать реализацию программы "школьный компьютер" и "народная аптека", в которой лекарства должны продаваться на 30 процентов дешевле. В случае победы, Елькин решил, что, поскольку никаких компьютеров у нас в природе нет, придется отдать мой лэптоп. Это хорошо, что нам никто не мешал работать. Мы зажимали рты от хохота, как возмутился бы Лимонов, глядя на наши хищно-циничные рожи. Нам нужна была победа. Нужнее, чем всем остальным, вместе взятым. Лимонов, понятное дело, далеко не такая циничная сволочь, как журналисты-политтехнологи. Однако, всё равно, наша ложь была во благо. В любом случае, сидящие в русской тюрьме — всегда божьи люди. А победившее на этих выборах чудовище, имевшее вместо лица огромных размеров жопу, конечно же, ни одно, даже самое малое из своих обещаний, не выполнило. Быть может, в случае победы мы не купили бы компьютеры, не начали бы раздавать на шару лекарства. Быть может, мы придумали бы что-нибудь поинтереснее. Ведь мы экстремисты. "Наше имя — Эдуард Лимонов". С этой речевкой колонны измотанных нацболов каждый вечер возвращались домой, в ту двухкомнатную квартиру, спать. Как они нас боялись, эти старушечьи улицы, как сторонились эти бессмысленные лица никому уже не нужных людей. Даже тени были тогда за нас. Тени павших героев были с нами, они шли в одном строю, и точно так же повторяли магические звуки последних времён. Волшебную музыку революции. "Россия-всё, остальное — ничто!"
Однажды днём, вернувшись из очередных пердей, мы с Голубовичем раньше положенного появились в Дзержинске. Я бросился первым к телефону по звонку. Звонила Лёшина мама:
— Здравствуйте, Рома. Мне Алёша про вас много рассказывал. Как он там, не сильно ему тяжело? Я волнуюсь, Рома, ничего там с ним не случится? Вы уж присмотрите за ним. Он у меня такой неосторожный, всюду лезет. Как мой Алёшенька, где он?
Конечно, я пообещал присмотреть. Хоть Голубович был и моложе меня всего на один год, я всегда чувствовал какую-то ответственность за его судьбу, и, увидев его на той злополучной плёнке из Алтая, почувствовал, как всё внутри оборвалось. Пока не выяснилось, что арестовали только двоих. Я как сильно Лёшу, единственного сына и единственную свою надежду, любят родители. Им обоим уже было за семьдесят. Лёша был поздним ребенком, и мама искренне переживала. Её сын тем временем практически не вылезал из-за руля и выкладывался на все сто, ничего не требуя взамен. Держался на таблетках кофеина с эфедрином. Такие мощные американские таблетки, благодаря которым можно было по двое суток проводить без сна. Дорога была просто ужасной, а отъездил Лёша всю кампанию без единого ДТП.
Мы с ним умудрились даже посетить Свято-Дивеевский монастырь. Некрещеный Голубович не очень-то верил в Бога. Скажем так, скорее даже наоборот. Я уговорил его туда заехать, и, было, предложил ему подождать меня в машине.
— Нет уж, раз приехали, давай и я схожу.
Мы долго стояли в очереди паломников. К Серафиму Саровскому всегда много народу. Затем взяли сухариков, какими угощал странников сам святой старец, масла. Я купил для матери иконку, и мы двинулись дальше в путь. На самом деле, я тайком помолился и за нашу победу.
Теледебаты шли из Нижнего, туда мы отправлялись вдвоем с Фишем. Перед выборами я несколько месяцев подымал штангу, и отрабатывал удары, поэтому особенно на общих дебатах слушал оппонентов очень внимательно, потирая кулаки. Ждал упоминания о первой книжке и, соответственно, лимоновской сексуальной ориентации. Очень хотелось заехать кому-нибудь в рожу и сломать нос. Наверное, кандидаты всё же распознали смысл моей улыбки, и постеснялись. Говорили очень почтительно в отношении друг друга.
В остальном кандидаты вели себя по-разному. Барышня по имени Алина, моя землячка, кандидат от правых, рассмешила весь избирком своим информационным листком для избирательных участков. Алина указала, что после аварии на Чернобыльской АЭС беженкой покинула с родителями Брянскую область. В 1984 году. Авария, на самом деле, случилась в 1986. На том злосчастном заседании избиркома нам влепили второе предупреждение и решительно не давали говорить. Однако, после моего намёка по залу пошел такой шорох и оживление, что председатель вынужден был замять конфуз. Все дружно постановили считать это надругательство опечаткой.
Последнюю встречу с избирателями нам разрешили провести по селектору на все цеха и кабинеты НИИ, занимавшегося разработкой и производством пластитов и прочих взрывчатых веществ. Мы с Голубовичем немного посмеялись, выглядело это приглашение достаточно символичным на фоне нашего имиджа отъявленных экстремистов, которым палец в рот не клади. Руководитель НИИ, оказывается, искренне верил в нашу победу. И очень просил нас после победы посетить первым его проблемное предприятие. В самый последний день допустимой предвыборной агитации мы со Стасом Дьяконовым отправились в город Богородск и целый день, как все прочие партийцы, пробегали с газетами. Старинный город Богородск был славен историей центра кожевенной промышленности. До революции по количеству предприятий, выпускающих изделия из кожи, Богородск занимал второе место. После Питера. Лазили мы до позднего вечера, и уже заполночь вернулись обратно в Дзержинск. Самое главное осталось позади.
