— Убавь громкость, Гус.
Мингус повернул ручку, и музыка зазвучала так же тихо, как песни самого Младшего, доносившиеся со второго этажа.
Барретт изучил Мингуса и Дилана прищуренными заспанными глазами, медленно причмокнул и почесал подбородок длинным ногтем большого пальца. Пахло вазелином и гениталиями. Ноздри Барретта затрепетали. Он медлил, очевидно, ждал, когда зазвучит более подходящий ситуации такт — не записи, что крутилась наверху, а его личной, внутренней музыки. Наконец он заговорил, негромко, мелодично, небрежно:
— Занимайтесь тут, сукины дети, чем угодно. Но никогда больше не врубайте проигрыватель на полную катушку.
По его утомленному голосу они поняли, что об открытии, только что сделанном ими, Барретту давным-давно известно и что к их смятению и к этому захламленному любовному гнездышку он питает только отвращение. До их развлечений ему не было дела, его не удивило бы, наверное, даже если бы они ублажали друг дружку, нарядившись в яркие женские платья. Он взялся за дверную ручку.
— Твое счастье, Гус, что вместо меня не вошел сюда кто-нибудь другой. Врежь замок в эту чертову дверь.
Ничего больше не сказав, Барретт удалился.
Наверное, более доброжелательных слов Дилан не слышал за всю свою жизнь.
— Проклятие, — пробормотал Мингус, глядя на закрывшуюся дверь и испытывая что-то вроде раздражения.
Дилан смотрел на него в молчаливом ожидании, выпучив глаза.
— Не переживай, твоему отцу Младший ничего не скажет. Я ловил его самого за еще более идиотскими занятиями.
— Серьезно?
— Еще как.
На том все и закончилось, обоим стало казаться, что в комнату никто и не заглядывал. Мингус еще раз перевернул пластинку и вновь демонстративно прибавил громкость.
Десять минут спустя, когда они опять взялись друг за друга под песни Слая, Дилан пришел к ошеломляющему выводу: они вернулись к тому, с чего начали. У них опять появились секреты, которые теперь основывались на риске быть уличенными в гомосексуализме, секреты от Артура Ломба и Роберта Вулфолка, абсолютно от всех. Даже инцидент с Младшим мог сослужить им службу, крепче привязать друг к другу, подобно кусочку воска, запечатывающему конверт. Геями они, конечно, не были — просто друзья, познающие себя.
Дилан доверял Мингусу, обоих отличала непредсказуемость и неординарность. Собственная тайна уже отравляла Дилана, теперь он ясно это сознавал, но чувствовал, что беспокоиться не из-за чего. Нужно было просто открыть свой личный секрет Мингусу. Рассказать про кольцо. И показать костюм.
Одинокая фигура на тротуаре, белый паренек, нервно расхаживающий взад и вперед по Атлантик-авеню между Кортстрит и Бурум. Прохладная апрельская ночь, вторник, начало первого. Марионетка на сцене жизни, одинокий, маленький и беззащитный мальчик отбрасывает то короткую, то длинную тень, переходя из одной лужи фонарного света в другую. Что он тут делает? Ближе к Корт Атлантик изобилует арабскими лавками, в Бурум расположен знаменитый приют Святого Винсента для мальчиков. Напротив темнеет мрачный монолит из кирпича и стекла — бруклинский Казенный дом. Мальчик же бродит по отрезку Атлантик, где нет практически ничего, кроме четырехуровневой парковки и неработающей автозаправки «Мобил» в конце квартала.
Мальчик доходит до одного угла парковки, разворачивается и идет к другому, будто загнанный в невидимую клетку. Что он тут делает, понять невозможно, хотя об этом никто и не задумывается. Гулять в этом районе ночью отнюдь не безопасно. С мальчиком вот-вот приключится беда.
Так оно и выходит.
До угла и назад: поскорее бы все случилось.
Опасность приближается. Враг тот же, что и всегда: два темнокожих подростка, высокий и приземистый, на бритой голове у каждого повязка — в общем, вполне подходящие персонажи для ночной сцены. Парни идут вразвалочку навстречу бог знает каким приключениям в Фултон Молл, быть может, собираются попасть на последний сеанс в «Даффилд» либо в «Олби» или только что купили марихуаны на Миртл-авеню (известной так же под названием Мертвая) и намерены забить по косячку. В любом случае белый парень подворачивается им под руку как нельзя кстати — в первый момент они даже не верят, что им на крючок попалась рыбка, слишком уж необычна ситуация. В густой тени парковки можно вволю поиздеваться над жертвой, тем более что вокруг ни души. Белый парень сам виноват: нечего было торчать тут посреди ночи. Только бы не оказался хлюпиком и не разревелся в первую же секунду.
— Эй, иди-ка сюда, поговорим.
Белый мальчик лишь моргает в ответ. Этих парней он видит впервые, в школе никогда их не встречал. Но в любом случае сегодняшняя ночь должна запомниться этим двоим на всю жизнь.
— Я обратился к нему, ты слышал, старик?
— Может, он немой?
— Или ему не нравится цвет нашей кожи, черт возьми. Может, в этом проблема?
Тут-то на фоне томного ночного неба и появляется человек в накидке. Он приближается к краю крыши парковочного здания и, как можно подумать, вот-вот бросится камнем вниз, покончив жизнь самоубийством. Черный подросток в самодельном костюме, с кольцом на пальце тренировался несколько недель подряд, прыгая с крыш во внутренние дворы, а сегодня впервые вышел на улицу.
Беспокоиться нет причин. Все, что требуется для полета — самообладание, решительность, умение балансировать, чувствовать воздушные волны, — у подростка есть. Он атакует. Уже четвертый уровень парковки остался позади. Сжимая кулаки, он летит наискосок, потом резко сворачивает вбок, сталкивается с потенциальными обидчиками белого паренька, бьет их по плечам и головам кулаками, коленями, наконец, носками кед — и снова взлетает в небо. Безупречное и неслыханное нападение сверху. Ошарашенные жертвы, чертыхаясь и потирая ушибленные места, оседают на тротуар.
— Что это было, черт?
— Проклятие! Это не ты долбанул меня, старик?
— Я и пальцем к тебе не прикоснулся! Что ты несешь?
Летающий мальчик перекувыркивается в воздухе и опять устремляется вниз, задавая направление вытянутыми вперед кулаками. Его белая накидка, пришитая к длинным рукавам, разрисованным с помощью спирографа, колышется за спиной. На лице мальчика самодельная белая маска, завязанная на затылке шнурками, ветер треплет черные курчавые волосы.
— Эй, делаем ноги!
— Сматываемся!
Несколько секунд спустя обидчики белого мальчика уже несутся в сторону Берген, скорее всего домой, куда-нибудь в Гованус Хаузис. Подросток в костюме приземляется на тротуар, присоединяясь к белому другу, и орет что есть мочи стремительно удаляющимся теням:
— Валите отсюда, сукины дети! И никогда больше не связывайтесь с Астроменом.
— С Аэроменом, — поправляет его белый мальчик.
— Я и говорю — с Астроменом.
Кто-то покрыл здешние стены ярко-розовой блестящей краской — такой цвет стоит перед глазами, когда у вас раскалывается голова, и вы еще не успели принять болеутоляющую таблетку. На одной из этих кошмарных стен висел календарь — такие раздают в банках в качестве рекламы, отпечатанное на машинке расписание и уцелевшее годов с пятидесятых объявление с призывом вступить в общество анонимных алкоголиков. Больше ничего: ни плакатов с надписями вроде «ТЫ НЕ ОБЯЗАН СТАНОВИТЬСЯ ИДИОТОМ, ЧТОБЫ РАБОТАТЬ У НАС, НО ЭТО ПОМОГАЕТ», ни фотографий жен, детей или домашних животных. У стены стоял деревянный письменный стол, покрытый следами от кофейных чашек и царапинами от скрепок, за столом друг напротив друга сидели два человека. Вероятно, это здание когда-то было школой. На боковой перекладине стола красовались несколько торопливо нацарапанных перочинным ножом меток. Тот, кто ставил их, наверное, с очень серьезным видом слушал в этот момент учителя.
На столе между мужчинами лежала папка с документами.
На дворе стоял июль 1978 года. Оба собеседника были в галстуках. У белого мужчины лет тридцати он зелено-голубой и широкий, свободно завязанный вокруг воротничка светлой рубашки с короткими рукавами. У пожилого темнокожего — старомодный узкий, черного цвета, убранный под жилет серой в полоску тройки, приобретенной в магазине эконом-класса, костюма, подходящего для банкира, если бы не клоунски широкие лацканы. Жилет был застегнут на все пуговицы, и худощавый мужчина варился в своей тройке, как сосиска в оболочке. Окна кабинета не открывались, и ему приходилось то и дело промокать платком то лоб, то нос, то стянутую галстуком шею.
— Говорю же тебе, в этом доме творится бог знает что, — сказал Барретт Руд-старший.
— А почему это так сильно тебя волнует?
— Подобное не может не волновать священника.
— Равно как и девочки на Пасифик, которых ни за что не разгонишь, — ответил тот, что в зелено-голубом галстуке. — Послушай, Барри, не думай, что я ни о чем понятия не имею. Отчеты обо всем, что происходит вокруг, регулярно ложатся мне на стол.
