— Что стоит кон? — спросил Кашкет, глядя, как татуированные пальцы Равиля вскрывают упаковку.
— Давай червонец, — предложил тот.
— Десять рублей? — удивился Коля столь мизерной ставке.
— Нет, десять условных единиц, — соперник принялся пересчитывать карты.
— То есть? — не понял Кашкет.
— Ну десять баксов... Или слабо?
Опытный Кашкетин сумел пронести с собой в камеру деньги: ведь без филок за решками долго не протянешь... Денег было пять тысяч рублей, но их предстояло растянуть на неопределенное время: на зоне могло не оказаться работы, а это означало нули на лицевом счету и полуголодное существование.
— У меня нет баксов, — с сожалением произнес Кашкет.
— А что у тебя? Рублики? Ничего, в случае чего по курсу посчитаем. Идет?
— Давай, — Колина рука потянулась к лежавшей на одеяле колоде. — Двадцать конов, потом подбиваем лавэ и расчет. Ништяк?
Сперва удача сопутствовала Кашкету. Из двадцати конов он выиграл четырнадцать, из которых три — вчистую, «бурой», то есть имея на руках сразу три козыря. К концу вечера денежные запасы арестанта пополнились ста сорока долларами, которые Равиль сразу же отдал сопернику.
На следующий вечер картежники вновь сели за «буру». И вновь Кашкетину повезло: из двадцати конов он выиграл тринадцать. Татарин оказался азартным игроком.
— У меня только тридцать баксов осталось. — Равиль извлек из-под стельки ботинка две замусолененые купюры по пять долларов и две — по десять. — Или проигрываю, торможу, и все на этом, или... Давай еще три кона.
Наверное, в тот момент Кашкету следовало остановиться — ведь по всем правилам тюремной игры картежник, независимо от выигрыша или проигрыша соперника, может в любой момент сказать «нет», и никто не вправе его за это осудить.
Но азарт игры пьянил Колю, и шелест колоды звучал самой сладкой музыкой. Он верил в свой фарт, и, видимо, потому решил посадить Равиля «на рогатину», то есть выиграть у него последнее.
— Теперь мой черед банковать, — небрежно сообщил татарин, небрежно перетасовывая колоду.
В течение остатка вечера Кашкет умудрился спустить и выигранные доллары, и даже свои кровные пять тысяч рублей, пронесенные в камеру.
— Все? — Равиль вопросительно взглянул на Кашкета.
— У меня больше ничего нет, — пытаясь сохранить невозмутимость, произнес Коля.
— «Дорога» на волю есть?
— Ну, есть... А что?
— Я тут еще долго париться буду, — прищурился татарин, — дело мое на доследование отправили... Ты кассационку писал?
— Адвокат писал... А что?
— Давно?
— Позавчера.
— Значит, минимум четыре дня в запасе имеешь. «На представку» шпилять будешь. На четыре дня, если заиграешься. Но не больше.
Нет для арестанта ничего более страшного, чем полное безденежье перед лицом неизвестности. Но проигравшийся Кашкет все еще верил в свой фарт, он все еще надеялся отыграться, он уже не чувствовал, как срывается с тормозов... К тому же Коля сильно рассчитывал на старую любовницу Зинку — в случае чего можно было бы попросить ее передать хоть какие-то деньги через адвоката.
И потому, помедлив, кивнул утвердительно:
— Давай... В долг как даешь — со «счетчиком», без «счетчика»? Татарин нахмурился:
— Да ладно тебе... Я ведь не барыга и не беспредельщик какой-то, чтобы людям «счетчик» включать. Если есть желание играть, давай на тех же условиях — десять баксов кон. А через четыре дня, то есть двадцать второго, отдашь, если проиграешься. — Одернув простыню-занавеску, татарин подозвал нескольких арестантов, коротко изложив суть вопроса: — Пацаны, все наш базар слышали?
— Ага...
— Короче, еще раз: или баксами, или рублями по курсу на день отдачи. Мне все равно. Тут сто баксов, — Равиль небрежно пододвинул стопку купюр, — это тебе в долг. Послюнявь-ка пальцы...
— Все верно, — кивнул Кашкет, пересчитав деньги.
— Тогда давай...
Сто долларов Коля просадил меньше чем за час, и только проиграв, понял, в сколь неприятную историю он влетел. Он стал «заигранным», попав в полную зависимость от Равиля. Надо было как можно скорей связаться с Зинкой и уломать ее в четырехдневный срок передать на Краснопресненскую пересылку долг.
На встрече с адвокатом Кашкет даже не спрашивал про кассационку.
— Слышь, тут такое дело... — начал он. — Позвони по этому телефону в Люберцы, скажи Зине, чтобы меня тремя тысячами рублями подогрела! Горю, понимаешь? Горю!
* * *
Над Киевским вокзалом зависли низкие серые тучи. Моросило, накатанные рельсы путей отливали ртутью, толпа пассажиров и провожающих на перроне ощетинилась зонтиками. Незаметно зажглись фонари, тусклое электричество залило мокрые крыши вагонов, тележки носильщиков, привокзальные лотки и блестящие целлофановые накидки продавщиц.
На ступеньках кассового зала стояла крупная крашеная блондинка с широкими бедрами, еще более подчеркнутыми красным брючным костюмом. У блондинки не было зонтика, и потому дождь она решила переждать под навесом.
— Женщина, извините... — послышалось из-за спины робкое.
Блондинка обернулась. Перед ней стоял невысокий скуластый мужчина явно нестоличного экстерьера: турецкая куртка искусственной кожи, поношенная кепка, стоптанные кроссовки... Видимо, это был провинциал, коих на вокзалах куда больше, чем москвичей.
— Чего надо?
— Тут такое дело... — замялся провинциал. — Я сам из Белгорода, по делам приехал... Сегодня надо домой уежать, мать при смерти. А билеты и деньги украли.
— Я не спонсор, — хмуро отрезала блондинка.
— Да нет, что вы... Я ведь тоже не бомж! Может, купите? — Провинциал, оглянувшись по сторонам, извлек из кармана массивную цепочку с нательным крестиком. — Золото, настоящее, вон и проба стоит.
Только теперь блондинка заметила, что пальцы говорившего испещряют фиолетовые зоновские «гайки»-наколки. Впрочем, это не насторожило женщину: у ее хахаля, Коли, таких наколок было не меньше, да не только на пальцах.
— Золото, говоришь? — блондинка недоверчиво взглянула на крестик с цепочкой.
— Вот, посмотрите, проба. Пятьсот восемьдесят пятая. Подарок крестного, всю жизнь ношу. Я бы ни за что не продавал бы, если бы не мать. А то приеду — а ее уже нет. Выручите, пожалуйста!
— И... сколько ты за это хочешь? — нерешительно спросила блондинка. Уроженец Белгорода назвал цену, и она не показалась женщине чрезмерной.
