Человек тихо встал у меня за спиной, видимо решив выяснить, чем это можно заинтересоваться настолько, чтобы даже не заметить его появления.
Похоже, я представлял собой странное зрелище.
— Что ты делаешь? — прозвучал вопрос, хотя человек прекрасно видел, что я делаю, и вопрос, соответственно, прозвучал бессмысленно.
— Смотрю в окно, — сказал я.
— Смотришь в окно на похороны? Что за странный ребенок!
Должен согласиться, замечание было на редкость точным.
Мне сообщили, что со мной серьезно поговорят, но потом забыли, и серьезный разговор так никогда и не состоялся.
У хозяина похоронной конторы имелись жена и маленькая дочка. Они жили в похоронном бюро вместе с мертвецами. Дочка была на год старше меня. Ей исполнилось шесть лет, и у нее всегда были очень холодные руки. Наверное, такие холодные руки бывают у всех, кто живет в похоронных конторах.
Я часто задумывался, как это: жить, когда вокруг тебя, словно мрачный траурный ветер, то появляются, то исчезают мертвецы. Мы играли с ней в разные игры но только на улице. Я не звал ее к нам домой, потому что боялся, вдруг она тоже позовет меня к себе.
Однажды я спросил, не страшно ли ей жить среди мертвецов.
— С чего это? — ответила девочка. — Они же мертвые. Что они могут сделать?
Своеобразный взгляд на вещи, но мне он не подходил.
В другой раз я спросил, слушает ли она по радио «Голоса духов». Я подумал, что это наверное очень жутко — «Голоса духов» в похоронной конторе. Пожалуй, самое страшное, что вообще может случиться с человеком — «Голоса духов» и так кого угодно напугают до смерти, но в похоронной конторе! Как удержаться и не закричать, как потом заснуть?
— Конечно, — ответила она, — но мне больше нравится «Центральный вокзал». Там здорово стучит поезд, и слышно, как люди ходят по вагонам. Они рассказывают разные истории.
— А как же «Голоса духов»? — спросил я, возвращаясь к теме, сильнее всего меня тогда занимавшей. Мне не было дела до «Центрального вокзала».
-- «Голоса духов» слишком… — она задумалась, — … слишком старомодные.
СТАРОМОДНЫЕ! «ГОЛОСА ДУХОВ» СТАРОМОДНЫЕ!
Я был убит.
— Старомодные, — повторила она, на этот раз шепотом — для пущего эффекта.
Если «Голоса духов» для нее старомодные, то почему, черт побери, у нее такие холодные руки? Где она их взяла? Это же не сюрприз из коробки с печеньем! Я старался играть с ней только в такие игры, во время которых не нужно было держаться за руки.
У дочки похоронщика были длинные светлые волосы, при этом вовсе не холодные — холодными оставались только руки, и я шарахался от них, как от чумы. Однажды ей захотелось поиграть в «кольцо вокруг розы» — мы должны были зацепиться пальцами. Я объявил, что у меня заболела мать, и мне нужно принести ей стакан воды.
— У тебя что, мать болеет? — удивилась девочка. — Ты про это не говорил. Почему? — Дочка похоронщика слишком хорошо соображала.
Требовалось срочно что–то придумать.
Если бы у меня действительно болела мать, то я, как любой нормальный ребенок, сообщил бы от этом в первую очередь. Больная мать — всегда самая главная новость. Я стал быстро перебирать в голове варианты. Одновременно я засовывал руки в карманы, чтобы дочка похоронщика не дотронулась до них своими холодными пальцами, и пятился к дому.
Но, черт побери, я не мог ничего придумать.
Я топтался на месте, как последний идиот, не зная, что делать с этой воображаемой больной матерью, которой на самом деле не требовалось никакого ухода.
— Я пойду принесу ей стакан воды, — выговорил я наконец в полном отчаянии и побежал домой.
Скоро мне тоже будет шесть лет, и вот тогда я смогу придумывать ответы на какие угодно вопросы.
— Что тебе надо? — удивилась мать, когда я влетел в квартиру. — Такая хорошая погода. Иди гуляй.
— Я хочу в туалет, — объявил я.
— А, — сказала мать, теряя ко мне всякий интерес. — После туалета иди на улицу. Такая хорошая погода.
Я и не собирался сидеть дома. Просто это был последний бастион, за которым я мог спрятаться от холодных рук похоронщиковой дочки. Я шагнул к абсолютно ненужному мне туалету, и в эту минуту раздался стук в дверь.
Мать пошла открывать.
Я понятия не имел, кто там мог быть, но почему–то сразу понял, что ничего хорошего меня не ждет.
Мать открыла дверь.
Наполовину спрятавшись в туалете, я наблюдал за тем, что происходило в передней. Возможно, мне только казалось, что я прячусь. Может, я просто стоял, не делая попыток замаскировать свое присутствие.
То была жена похоронщика.
Увидав, что моя мать вполне здорова, она очень удивилась.
— Дочь сказала, что вы больны, — объяснила она. — И и я пришла спросить, не могу ли я вам чем–то помочь.
— Вы очень добры, — ответила мать, — но я не больна. — Я прекрасно знал, какой у нее сейчас изумленный вид, несмотря на то, что не видел ее лица.
Жена похоронщика посмотрела прямо на меня, хотя я стоял за материнской спиной и очень старался спрятаться. Выражение ее лица не прибавило мне хорошего настроения.
— Дочь сказала, что ваш сын сказал, что вы больны, вот я и пришла. Но, как вижу, вы здоровы. Простите за беспокойство.
Жена похоронщика отступила назад.
— Что вы, спасибо за заботу, я правда не больна. Может быть, выпьете чашечку кофе? — спросила мать.
— Спасибо, не могу, — ответила жена похоронщика, — у меня там включена духовка.
В тот момент я чувствовал себя тонущим кораблем, и все–таки у меня хватило любопытства задуматься, что же она может печь в похоронной конторе.
Я никогда не интересовался, что они едят, но, ясное дело, они должны были чем–то питаться, а для этого нужно варить еду — вот она и готовила завтраки, обеды и ужины рядом с мертвецами, временно сложенными по соседству и дожидавшимися той поры, когда им найдут постоянное место.
Интересно, какой в похоронной конторе вкус у яичницы с беконом? И можно ли там есть мороженое? Наверное, оно никогда не тает, даже в самый жаркий день.
— Что ж, простите за беспокойство, — сказала мать. — Придется разобраться и спустить кое с кого штаны.
Разбираться было особенно не в чем.
Я и так стоял у нее за спиной.
Матери оставалось всего–навсего повернуться.
На следующее утро в моем кинозале показывали похороны ребенка. Я, как обычно, проснулся спозаранку и залез на стул.
Похороны раскрывались, словно цветочный бутон, и последним его лепестком стал маленький гробик, отправившийся в путь из дверей похоронной конторы — сперва к катафалку, а затем к последнему пристанищу, откуда катафалк вернется пустым, и где никаким детям уже не нужны игрушки.
Понятно, что до тех пор, пока не вынесли маленький гроб, я не подозревал, что умер именно ребенок — кроме редких случаев я почти никогда не знал, кого именно сегодня хоронят. У меня не было способа определить, кому на этот раз не повезло — мужчине, женщине, юноше, старику или человеку средних лет.
Гробы всегда были закрыты, и я не видел лица того, кто в нем находился. Знал только, что там мертвец.
Именно поэтому меня так поразил маленький гроб. Чтобы его вынести, хватило двух человек. Эти двое держали гроб так, словно в нем лежали перья смерти. Мне вдруг стало жутко — он был такого же размера, как я. Кто там внутри, я не знал — мертвая девочка или мертвый мальчик. Это, конечно, ужасно, но мне очень хотелось, чтобы там лежала мертвая девочка, потому что мертвый мальчик оказался бы слишком близко ко мне.
Когда первое потрясение прошло и сменилось нездоровым любопытством, меня вдруг заинтересовали детали, и я стал выискивать среди пришедших на похороны тех, кто был бы такого же возраста, как я, и такого же размера, как гроб. Никого. Ни единого ребенка.
Мне это показалось очень странным. Неужели у мальчика или девочки не было друзей? Господи, несчастный ребенок, думал я, — не иметь ни одного друга. Я представил себе, как это ужасно, когда не с кем играть. Я содрогнулся дважды: сначала оттого, что ребенок умер, и второй раз потому, что он был таким одиноким.
Человек тридцать наблюдали, как маленький украшенный цветами гроб совершает свой короткий путь к катафалку, взявшему на себя заботу о ребенке, у которого когда–нибудь потом все–таки могли появиться друзья.
Мне стало очень грустно — ведь он никогда не играл в прятки, пятнашки или в «умри–замри–воскресни». Ему были доступны только те игры, в которые играют в одиночку, — например куклы, или эта маленькая настольная игра, когда нужно держать в одной руке голову зверя с дырками вместо глаз, а другой катать и катать крошечные серебряные шарики до тех пор, пока не сообразишь, что можно сойти с ума раньше, чем из них получатся глаза для зверя; а может, мальчику или девочке оставалось только крутить в одиночестве педали трехколесного велосипеда, проезжая мимо детей, игравших вместе, но с этим мертвым ребенком почему–то не хотевших водиться.
