– Да откуда он знает? – сурово и обеспокоенно прикрикнул директор. – Идет следствие. Ладно, про это кончено! Кларочка, покажите-ка хранителю, что нам дед раздобыл, да и поедем. А выпьют они уже, похоже, одни. Это у них никогда не заржавеет!
И Клара открыла первую из лежавших перед ней папиросных коробок.
Это было золото, частички чего-то, какие-то чешуйки, какие-то краешки, пластинки, бледно-желтые, тусклые, мутные. Это было поистине мертвое золото, то самое, что высыпается из глазниц, когда отрывают вросший в землю бурый череп, что мерцает между ребер, осаживается в могиле. Словом, это было то археологическое золото, которое ни с чем никогда не смешаешь. Зыбин, забыв обо всем, молча крутил эти пластинки и бляшки. Самые крупные из них больше всего походили на желтый березовый лист. Такой же цвет, такой же широкий, тонкий, острый конус.
Он осторожно, штука за штукой, брал их в руки и опускал обратно на вату в коробочку. Да, да, это было то самое, что уже несколько раз попадало ему в руки. То шофер привез откуда-то, то буфетчица пожертвовала. Но сейчас тут, на вате, они лежали навалом.
– А вот тут серьга, – сказала Клара, открывая спичечную коробку, – смотрите, какой странный сюжет: мышь вгрызается в брюхо сидящего человека.
– Дай ему лупу, дай! – возбужденно приказал директор.
– Кусок диадемы, – продолжала Клара, открывая длинную коробку из-под сигар. – Всех кусков три. Мы захватили только один.
У Зыбина даже руки дрогнули. До того это было необычайно. Кусок состоял из ажурной золотой пластины, разделенной на два пояса. В верхнем поясе был изображен рогатый дракон с гибкой кошачьей статью и на пружинящих лапах. Он стоял извиваясь и оскалясь. Четко был вычеканен каждый клык зверя. А ниже этажом помещался козлик. Маленький шустрый козлик-теклик, как его называют тут. Он стоял на каком-то бугорке или вершинке и смотрел оттуда вдаль. Так у него были подобраны копытца, такая у него была высматривающая мордочка. Потом еще летели лебеди, поднимались фазаны и утки, порхали мелкие птахи. Отдельно, как будто на капители колонны, стоял ладный крылатый конек – только совсем на Пегас, а суховатая небольшая лошадь Пржевальского. И другой такой же конек несся по небу. На нем сидела молодая женщина. Ветер взметнул ее волосы, и они сделались похожими на шлем. И в самом изгибе всадницы чувствовалась стремительность полета, то, как она врезается в гудящий воздух. Второй пояс занимало что-то длинное, тонкое, льющееся, слегка спутанное – не то водоросли, не то трава, полегшая по ветру.
И во всем этом проступала манера мастера, гениальные пальцы его, привыкшие мять, резать и чеканить. Ничего подобного Зыбин еще не встречал.
– Аналоги? – спросил Корнилов. – Китай?
Зыбин слегка пожал плечами.
– Ну а все-таки?
– Не знаю, – ответил Зыбин, – то есть, конечно, не Китай. Китайские драконы – гады, змеи, а тут рогатая кошка, балхашский тигр.
– А вы обратили внимание на дырочки внизу? – показала Клара. – Диадема кончалась покрывалом. Она ходила с закрытым лицом.
Он как бы в задумчивости посмотрел на нее.
– Златая корона с драконами и свадебная фата, – сказал он, представляя, как это выглядело бы. – Невеста. Принцесса крови и жрица.
– Шаманка, – сказал Корнилов. – Что-то похожее есть у сибирских шаманов.
– Да, может быть, и колдунья, – согласился он. – Мы это увидим по похоронному инвентарю. И, конечно, по черепу. Но если она уж очень молодая, – продолжал он, подумав, – то вряд ли колдунья. Хотя... – Он слегка развел руками. – Что мы знаем о них? О ней. Что она? Почти наша фантазия.
– Нет, оставьте шанс и для колдуньи, – попросил Корнилов. – Ведь какое это чудо: молодая ведьмочка бронзового века с распущенными волосами мчится по вечернему небу на драконе. Ж-ж-ж! А от нее во все стороны галки и вороны. Кра-кра-кра! А за ней дым, дым бьет в глаза! И над горами – огненный след. А на ней фата и золотая корона. – Он взглянул на директора. – Ведь чудо?
– Я вот тебе! – погрозил ему пальцем и улыбнулся директор. – Ты у меня смотри, договоришься!
– Ну а место вы взяли под охрану? – спросил Зыбин. – Вы сами-то там были? Что это – курган, могила?
– Ладно, – тяжело поднялся директор. – Приедешь завтра и сам все увидишь. Придут и эти голубчики – кладоискатели! Паспорта-то их у меня в столе. Возьмешь с собой пару или тройку рабочих с лопатами! И чтоб завтра ни-ни. Пейте сегодня! Пойдемте, профессор.
– Боже мой, боже мой! – Зыбин чуть не выронил кусок диадемы. – Профессор, да ведь вас там у телефона ждет Полина Юрьевна. Боже мой, боже мой, как же я забыл! Пойдемте скорее, скорее!
Но профессор уже хмуро вставал с места и прятал очки.
Руки его мелко дрожали. Он опять был весь в своем – строгий, обиженный, может быть, конечно, и чуть пьяноватый: ни археологическое золото, ни рогатый дракон, ни эта ведьма его совершенно не тронули: все это было не по его ведомству.
– Вот Артур Германович уж с вами побежит скорее, скорее, – сказал он вежливо и ехидно. – А мне в мои шестьдесят пять это самое скорее-скорее... Да и что уж бежать? – Он посмотрел на Зыбина и покачал головой. – Но как же вы так могли, а? – сказал он тяжело. – Это же дело, голубчик, дело! Мы должны были на завтра сговориться о встрече. Где теперь вот я буду искать Полину Юрьевну? Ах, как все это у вас... И потому что все скорее, скорее, скорее...
В конторе никого не было. Трубка по-прежнему лежала на столе. Но была теперь уже совершенно мертва, холодна, без голосов, без шума прибоя. И никто в ней больше не жил и не ждал.
А когда Зыбин вернулся, уже не было и машин. На гребне дороги стоял Корнилов, пошатывался и, улыбаясь, смотрел на него. В руке он держал стакан. Море сейчас ему было абсолютно по колено.
– Хм, – сказал он Зыбину. – Значит, революция рабов, да? И еще ждать мне пятьсот пятьдесят лет, а? А? А не пошли бы вы все в это самое? А? А? А?
Эти дни потом Корнилову приходилось вспоминать очень часто. Все самое непоправимое, страшное в его жизни началось именно с этого дня. А в памяти от него осталось что-то очень немногое: во-первых, яркий белый огонь керосиновой лампы под матовым шаром, ее все прикручивают и прикручивают (что-то, наверно, случилось с ГЭС). Под ним сверкает широкими гранями высокий белый самовар, а на нем чайник, белый и круглый, как свернувшийся котенок. Затем розовая Даша – тонкая, красивая, мягкая, в белом шелковом платье с красными мячиками. Она напевает и ходит по комнате. Тогда он что-то вспоминает и кричит ей: «Артистка, артистка!» Она улыбается, и все смеются тоже.
– Ну, ожил, – ворчливо говорит Потапов.
А потом сразу опять темнота, тишина, умиротворенье. Пахнет каким-то соленьем, квасом и плесенью. Не то рядом стоит бочка с огурцами, не то капусту квасят. За перегородкой рукомойник: кап, кап, кап... За минуту одна капля. А когда он утром очнулся окончательно, то увидал над собой тусклое серое окно, и кто-то рядом с ним расположился на двух скамейках. Он поднял голову. И тот тоже зашевелился. Значит, пожалуй, не спал, а следил.
– Ну, как вы себя чувствуете? – спросил тот, второй, и тут он узнал Зыбина. Узнал и испугался уже по-настоящему. До этого у него в голове ничего не было, так, плыла какая-то муть, клочки какие-то, что-то туманное и нехорошее. А тут ему вдруг вспомнились все вчерашние разговоры. То есть не все, конечно, но и того что он помнил из них, тоже было достаточно для всяческих выводов – а дальше что?
«Боже мой, – подумал он, – боже мой, вот попал-то. Я ведь кричал. Они меня вели, а я что-то такое выкрикивал. Два свидетеля. Да по закону больше их и не требуется».
– Воды дайте, – попросил он хрипло. – Что, я вчера здорово набрался?
– Да нет, чепуха, – беззаботно отмахнулся Зыбин, – мы вас сразу же сюда притащили.
– А кричал? – спросил Корнилов, замирая.
– Да кричали что-то. Пить хотите? Стойте, сейчас. – Он вышел и сейчас же вернулся с огромной эмалированной кружкой.
– Вот, пейте, – сказал он, наклонясь над ним. – Сколько только можете, столько и пейте.
– Ой, что это? – Корнилов сделал глоток и оттолкнул кружку.
– Огуречный рассол. Да вы не спрашивайте, а пейте, пейте.
Он заставил его выпить чуть не половину, а потом сказал:
– Ну вот и хорошо. А теперь усните.
Ушел и кружку унес.
Потом, через полчаса, когда он уже верно спал и проснулся от скрипа двери, вошел Потапов в галошах на босу ногу, в незаправленной рубахе и встал над ним. Но он лежал вытянувшись, с закрытыми глазами, еще сонно посапывал, и тот немного постоял, постоял и ушел. А затем был какой-то мутный бред. Он не то спал, не то просто валялся в забытьи и в жару. А когда уж окончательно проснулся, было полное утро: светло, солнечно, птицы поют вовсю. В соседней комнате разговаривали и смеялись. Потапов что-то резко, но тихо выговаривал Зыбину. Тот отвечал так же тихо, но каким-то странным, не то уговаривающим, не то извиняющимся голосом. Он понял, что это говорят о нем, встал, подошел к двери, накинул крючок и прижал ухо к щели. Последние слова Потапова, которые он ухватил были: «Вот этого я уж никак не терплю». Затем заговорил Зыбин. Говорил он медленно, задумчиво, как будто размышляя.
