отношению к ним и этой синеющей мрази, его глаза сверкают лютой ненавистью…Да я, сука, прибью этого недоноска-торчка с двух ударов, но…не убью же. А, что, если он надумает отомстить? От этих шакалов всё можно ожидать.
Внешним видом, я никак не выдаю своего смущения, однако чисто механически докуриваю сигарету в две затяжки, не смакуя вкуса табачного дыма. Фильтр, зажатый указательным и большим пальцем, так и просится быть брошенным в сторону этой смердящей троицы, но я сдерживаюсь, и щелчком выстреливаю им в стоящую рядом банку-пепельницу, после чего двигаюсь к своей двери, чтобы вынести этому ублюдку то, что он просит.
Я захожу в квартиру, прохожу на кухню, быстро достаю из кухонного стола ложку, выношу её на лестничную площадку и с презрением, как подачку, как милость швыряю в сторону наркомана из соседнего двора, за спиной которого стоит испуганная, почти уже плачущая шлюха, швыряю и возвращаюсь обратно, искренне надеясь на то, что ложка им уже не поможет реанимировать эту подыхающую залетную скотину.
Через десять минут я слышу какой-то шум в подъезде на моем этаже, слышу мужские голоса. Я выхожу и вижу, как грязного торчка, еще недавно валяющегося с синими, как у утопленника губами и сжатыми зубами, обыскивают два оперативника. Торчок стоит лицом к стене, ноги на ширине плеч, руки подняты вверх, голова повернута в пол-оборота, губы невнятно и медленно что-то бормочут в своё оправдание. На полу возле его ног лежит пачка сигарет и зажигалка, в углу валяется вынесенная мною ложка. Наркомана с соседнего двора и его спутницы проститутки нет. «Успели свалить», — подумал с досадой я, заходя обратно в квартиру.
«…В этом мире немытом
Душу человеческую ухорашивают рублем,
И если преступно здесь быть бандитом,
То не более преступно, чем быть королем…
Гамлет восстал против лжи, в которой
варился королевский двор.
Но если б теперь он жил, то был бы бандит
и вор.
Потому что человеческая жизнь
Это тоже двор,
Если не королевский, то скотный».
Сергей Есенин «Страна негодяев».
Виталий встает из-за стола, заставленного початыми бутылками водки, фруктового вина, «Жигулевского» пива, какой-то закуской и уходит с вечеринки, оставляя наедине с тремя своими старшими и пьяными приятелями Марину, девушку, которая пришла с ним, которая доверяет ему и, по всей видимости, любит его, любит той еще незапыленой и наивной любовью, что заставляет смотреть на своего избранника восторженным и одновременно невидящим взглядом, взглядом незамечающим ни мелких изъянов, ни явных искажений, как в душе, так во внешности.
Он уходит не оборачиваясь, точно зная, что на него смотрит Марина; смотрит сначала растерянно и удивленно, но удивление очень быстро сменяется пониманием происходящего, — взгляд, еще недавно искрящихся глаз гаснет и смиряется.
Так смотрят на опускающийся в холодную, черную могилу гроб с безжизненным остывшим телом близкого тебе человека. Ты смотришь и понимаешь, что никогда он больше не порадует, не удивит, не расстроит, не озадачит, ты четко понимаешь, что это конец, и только в памяти будут всплывать какие-то картинки, эпизоды, случаи — со временем, теряющие свою яркость и теплоту.
* * *
Марина пришла домой под утро, выпившая и опустошенная, прошла на кухню, зачем-то налила кружку холодного чая и закурила. На шум вышла мать, посмотрела на задумчивую и молчащую дочь, вздохнула и, не сказав ни слова, вернулась в свою комнату.
Девушка обдумывала пережитое, она не считала себя эталоном девичьей скромности, но быть втянутой так дешево, грязно и по-предательски во взрослую, женскую жизнь — было для нее ударом тяжелым и болезненным. Конечно она понимала, что ей, учащейся ПТУ, третьему позднему ребенку матери-одиночки, сокращенной вместе с хлебзаводом, на котором пришлось проработать много лет и теперь зарабатывающей мытьем полов в детском саду, рассчитывать на излишне романтическое ухаживание со стороны парней не приходится, но…ведь не также паскудно и подло, но ведь она тоже человек. И Виталий, и трое его старших друзей, давших, как они сами с издевкой сказали ей, глядя в лицо и выпроваживая из квартиры, «путевку в жизнь», прекрасно знали, что в милицию она не пойдет, а заступиться за нее некому. И вот эта мысль, это страшное понимание, что никто в целом мире не станет, не захочет ее защищать, заставили ее прослезиться впервые за прошедшую страшную ночь.
* * *
Новости, отдающие мертвечиной, разлетаются со скоростью смачного харчка, все зависит только от того, кто выхаркивает в белый свет очередное склизкое событие из своей пустой и бессмысленной жизни. Трое персонажей, проведших ночь с пэтэушницей Мариной, любили, ехидно посмеиваясь и постоянно привирая, смаковать какие-нибудь подробности, слабости, ошибки, страхи девушек, с которыми их сводил случай. Они выносили это на общий обзор слушавшей их дворовой братии, которые от представляемых картин в одурманенных, как правило, головах начинали также ехидно посмеиваться и пускать слюни.
Марина стала ловить на себе хихикающие и однозначные взгляды дворового хулиганья. Количество глаз, желающих разглядеть ее поподробнее, росло прямо пропорционально количеству слюны, выпущенной от нехитрых рассказов.
* * *
Развлечения дворовой молодежи были до тошнотворности банальны. Пределом мечтаний являлась ночная тусовка на чьей-нибудь оставленной вдруг родителями квартире. Веселились под дешевый алкоголь, сигареты, бессмысленные песни, разжижающие и без того не особо твердые мозги. Парней, как правило, на таких мероприятиях было всегда больше, раза в два, по-видимому, за дочерями родители бдели все же построже.
Подобные ночные «приключения» со своей иллюзорностью свободы, самостоятельности и взрослости в итоге нередко становились причиной утренних душевных терзаний; чья — то совесть хлестала укорами сильнее, чья-то слабее, но и первые и вторые с одинаковым остервенением глушили и подавляли такие непозволительные, как им казалось, претензии совести на их право решать, как и чем им жить. С каждой такой победой над собой, душа становилась более черствой, более бесчувственной, терзания прекращались, а бесстыдство и наглость обильно напитывали опустошенные сердца и умы еще вчерашних детей, имеющих некогда свои светлые мечты и уверенных в том, что слабых надо защищать, а упавших не добивают.
* * *
Бесцельность подобного существования очень быстро сформировала у Марины свое восприятие жизни. Какое-то время ее постоянно звали в веселые компании, звали, как женщину, женщину доступную. Она перестала думать о жизни спокойной, перестала мечтать о жизни семейной: с постоянно недовольным, но своим, родным мужем, с ропотом на свекровь, с сопливыми детьми, с одалживанием денег до зарплаты — все
