Эйбрахам встал поздно. Ему хотелось как можно дольше поваляться в постели, но пятеро детей так расшумелись, что их крики невозможно была вынести, даже несмотря на закрытую дверь, и потому он встал. Сев на край кровати, он осторожно снял сетку с искусственно выпрямленных и подвергнутых горячей укладке волос, закурил и стал предаваться воспоминаниям о классной – не, в натуре, просто бесподобной – мулатке, которая была накануне вечером «У Мэла». Кожа у нее была светлая и очень гладкая, а волосы – длинные и волнистые. Не какие-нибудь там жесткие кудряшки – нет, чувак, гладкие и длинные волосы. Ага… А платье фигуру так и облегает, походняк такой, что ее толстая жопа вся дрожит и трясется – ну просто жуть! А когда она «шлёп» отплясывала, видно было, как мускулы этой бесподобной жопы так и ходят ходуном. Ага… бабенка та еще! Эх-ма, хорошо бы эту шлюху снять да засадить ей по самое не могу! Черт подери… я бы эту красотку так проебал, чувак, что она у меня враз похудела бы, порастрясла бы на жопе жирок. Эх-ма, стоит мне только ту девку оприходовать, и она мой пистон надолго запомнит, будет знать, кого своим неподражаемым любовничком величать – это уж точняк. Проклятье… надену-ка я вечерком такие классные шмотки, что все эти пижоны, чувак, будут у меня просто ханыгами смотреться. Не, в натуре, заделаюсь таким ушлым жеребцом, какого эта телка отродясь не видала. Черт подери! Таков уж старина Эйб. Простой честный малый Эйб Вашингтон, хи-хи-хи… и никто, чувак, в натуре никто, мне нипочем мозги не запудрит. Я парень с понятием, чувак, и когда я ту телку оприходую, она в натуре это надолго запомнит… Ага… Он встал, потянулся, погасил сигарету и оделся. Открыл дверь спальни и по дороге в ванную крикнул детям, чтобы они заткнулись. Они на минуту притихли, потом опять принялись бегать, орать и стрелять. Эйб взбил мыльную пену, потом тщательно намылил лицо и умылся – сперва теплой водой, затем холодной. Поглаживая лицо полотенцем, он насухо вытерся и принялся разглядывать свое отражение в зеркале, очень внимательно изучая каждый квадратный сантиметр лица, пальцем поворачивая кончик носа то в одну сторону, то в другую, вытягивая шею. Пять минут спустя он вздохнул с облегчением, обнаружив всего один прыщик. Его он осторожно выдавил, потом намочил уголок полотенца холодной водой и протер зараженное место. Почистил зубы – белые по природе, но от курения мог появиться желтоватый налет, которого ни в коем случае не должно было оставаться. Прополоскал рот и горло. Затем втер в лицо крем для кожи – высунувшись в дверь и крикнув распроклятым детишкам, чтобы они заткнулись, – после чего еще раз тщательно изучил свое отражение. Остался доволен. Растер между ладонями немного бриолина, потом равномерно нанес его на волосы. Затем взял расческу и стал осторожно, сперва для пробы, причесываться, время от времени откладывая расческу и приглаживая мягкой щеткой уложенные волнами волосы – там и сям аккуратно поправляя укладку, чуть приподнимая одну волну над другой, стараясь, чтобы нигде не торчал и не выбивался из прически ни один волосок… может, все-таки заткнетесь, а?.. отступая на шаг от зеркала, дабы полюбоваться тем, как блестят волосы, еще чуть поправляя то одну волну, то другую, – потом, взяв маленькое ручное зеркальце, повернувшись к большому зеркалу спиной и держа маленькое перед собой, тщательно осмотрел свой затылок, кое-где пригладив волосы, после чего, улыбаясь и думая о бесподобной жопе той девицы, вытер руки о полотенце и вышел на кухню. Велел жене сварить ему пару яиц, сел и принялся чистить у себя под ногтями, очищая пилочку о край стола. Обработав ногти, спросил у жены, почему она не одевает детей и не отправляет их гулять. Они же страшно расшумелись, черт подери, и всюду носятся. Жена сказала, что слишком занята и ей не до детей. Дети вновь ос-тановились на минуту, но тут же принялись бегать и стрелять, а один наступил Эйбу на ногу, и тот, вскрикнув, замахнулся на него. Малыш бросился наутек, но наткнулся на мать, которая как раз доставала из холодильника яйца. Она положила яйца обратно и крикнула, что сейчас задаст им ремня, может, хоть тогда они перестанут носиться повсюду, точно полоумные мужики. Малыш захныкал и стал просить прощения, но она сняла с талии ремешок и замахнулась им на сына, а тот съежился и начал пятиться, пока мать не сменила гнев на милость, потом молча сел, и его сестра, самая старшая, отругала его за плохое поведение, а он хотел было, как обычно, дать ей пинка, но не отважился. Решил дождаться, когда они выйдут из дома. Эйб поинтересовался, почему так долго нет яиц, у него, мол, сегодня дел по горло. Нэнси подала яйца, и он стал есть, а она заговорила о визите в поликлинику: доктор, мол, сказал, что дети страдают недоеданием, и ей дали немного рыбьего жира, но он говорит, им нужны витамины, – а Эйб обмакнул кусочек хлеба в желток, поймал языком каплю желтка, упавшую с хлеба, и велел жене не зудеть насчет витаминов, тогда она попросила на витамины денег, и он сказал, что каждую неделю дает ей двадцать долларов и на эти деньги можно их купить. Да не хватит у меня денег! Он пожал плечами, потребовал еще капусты, с шумом высосал из сырого яйца тягучий белок, заел хлебом и велел ей налить ему кофе, а она налила и сказала, черт возьми, мне нужно еще немного денег, и он сказал, проклятье, мол, ему за свои деньги в доках приходится ишачить, и будь он проклят, если позволит ей тратить их впустую, а дети по-прежнему сидели молча, дожидаясь, когда уйдет отец, чтобы спокойно одеться и отправиться на улицу, где им ничего не грозит, а Нэнси принялась призывать проклятия на Эйбову черную задницу, и он, велев ей заглохнуть и не шлепать своими толстыми губами, отсчитал двадцать долларов, швырнул их на стол и сказал, что ей еще повезло, ведь у нее есть все это, что ему надо оплатить чертову пропасть счетов, а ей всего лишь нужно продуктов купить, и, черт подери, если уж на эти деньги ты не сумеешь накупить достаточно еды и распроклятых витаминов, будет просто стыд и срам! Она схватила деньги со стола и крикнула детям, чтобы они одевались и выметались на улицу, и двое старших сыновей со всех ног бросились к себе в комнату, а дочь сказала, хорошо, мол, мамуля, и не спеша пошла; а Эйб второпях допил свой кофе и вышел из кухни. Надел пиджак, еще разок тщательно осмотрел прическу и лицо, поправил кок и вышел из квартиры.
На ступеньках у подъезда одного из домов стояла группа малышей лет пяти-шести. Примерно в сотне футов от них сгрудилась другая группа. Две компании наблюдали друг за другом, сплевывая, чертыхаясь, не отводя взглядов. Одним малышам, стоявшим на ступеньках, не терпелось поскорее добраться до разъебаев и прикончить их, другие хотели дождаться Джимми. Джимми был у них самым взрослым. Когда он придет, мы до этих ублюдков доберемся. Он бегает быстрей любого из них. Черт подери, чувак, мы всех поймаем и прикончим. Ага, чувак, сожжем разъебаев живьем. Они принялись нетерпеливо расхаживать по ступенькам, сплевывая и свирепо глядя на другую группу. Потом они услышали, как кто-то бегом спускается по лестнице, и вышел Джимми. Джимми окликнул их, достал пистолет и сказал, вперед, мол, прикончим этих ебаных ублюдков. Все визгливо закричали и рванули вслед за Джимми, который бросился на компанию противников. Те тоже закричали и пустились наутек. Игра в ковбоев и индейцев началась. Они принялись носиться по улицам, стреляя и вопя: пиф-паф, ты убит, разъебай! Я тебя прикончил! Пошел в жопу, это я тебя прикончил! Пиф-паф! Шныряя в толпе прохожих, среди людей, стоящих кучками и сидящих на скамейках; носясь вокруг деревьев: пиф-паф, – оглядываясь и отстреливаясь от преследователей; натыкаясь на кого-нибудь и заставляя его резко обернуться… Смотреть надо, недоумок!.. а малышей они попросту сбивали с ног, и преследователи перепрыгивали через упавшего ребенка, который уже плакал и громко звал мамулю. Пиф-паф! – проно-сясь сквозь живые изгороди, бегая кругами и хватаясь за молодые деревца; сминая кустики: пиф-паф! Джимми загнал одного в угол около ступенек. Тот стоял прямо перед Джимми, а между ними была детская коляска. Пытаясь обмануть преследователя, малыш метался то вправо, то влево. Наконец Джимми решительно бросился в одну сторону, малыш рванулся в другую и опрокинул коляску, а ребенок выпал оттуда, покатился по земле и остановился, лишь наткнувшись на живую изгородь. Двое мальчишек с минуту смотрели на него, слушая, как он кричит, потом кто-то высунул голову из окна и спросил, что за хуйней они там занимаются, и все мальчишки пустились наутек, а Джимми понесся сквозь живую изгородь вдогонку за малышом: пиф-паф! – и, завернув за угол дома, они скрылись из виду. Игра в ковбоев и индейцев продолжалась.
* * *
Мурлыча песенку. Ада вымыла посуду. Почистила раковину, потом застелила постель, заранее открыв окна, чтобы как следует проветрилось постельное белье, аккуратно подоткнула простыни и одеяло, взбила подушки (Хайми всегда любил, чтобы его подушка была пухлой и мягкой), после чего повесила на вешалки свою ночную рубашку и пижаму, которую каждый вечер раскладывала с того краю кровати, где спал когда-то Хайми. (Хайми всегда любил каждый раз надевать на ночь свежую пижамную пару, и хотя он уже пять лет как умер, в октябре – шесть, двадцать третьего октября, она по-прежнему каждый вечер расстилала пижаму, правда, теперь все время одну и ту же – выстирает ее раз в месяц, выгладит и снова кладет на кровать.) Потом она прибрала в квартире – подмела пол на кухне и привела в порядок мебель, – а затем вытерла посуду и убрала ее туда, где стояла вся прочая посуда для молочных продуктов. Пока она надевала свитер и пальто, готовясь спуститься вниз, мурлыканье перешло в беспечное пение. Оглядев квартиру, она убедилась, что плита выключена и всюду погашен свет, после чего закрыла дверь и направилась на улицу. У подъезда была небольшая площадка, окруженная скамейками и немногочисленными молодыми деревцами. Здесь Ада и сидела всякий раз, когда позволяла погода. Она села на скамейку, стоявшую с левой стороны, поскольку знала, что солнце будет освещать ее дольше, чем все остальные. Это была ее скамейка, здесь она сидела, смотрела на детей, на идущих мимо или сидящих взрослых и с удовольствием грелась на солнышке. Она закрыла глаза, запрокинула голову, повернувшись лицом к солнцу, и долго сидела так, ощущая тепло у себя на лбу, на щеках, на веках, чувствуя, как солнечные лучи проникают в грудь, согревая душу, и от этого была почти счастлива. Неслышно, глубоко вздохнув, она опустила голову и открыла глаза, потом чуть приподняла ноги и пошевелила пальцами в туфлях. Зимой на ее многострадальные слабые ноги приходилась огромная нагрузка, но теперь даже они ожили и освободились от тяжести. Пройдет еще много, много на диво теплых, солнечных месяцев, прежде чем ноги начнут мерзнуть и ей придется мучиться в толстых шерстяных носках. Уже скоро можно будет как-нибудь выбраться на Кони-Айленд, посидеть на прибрежной аллее и поглазеть на купальщиков, а го и прогуляться по полосе прибоя – но это едва ли. Там запросто можно поскользнуться, или кто-нибудь чего доброго собьет ее с ног. Впрочем, на пляже приятно даже просто посидеть на скамейке и погреться на солнышке. Она посмотрела на малыша, проехавшего мимо на трехколесном велосипеде, потом стала наблюдать за ватагой ребятишек, с криками гоняющихся друг за другом. Изредка ей удавалось разобрать слова, которые они выкрикивали, и тогда она, покраснев от смущения, тотчас старалась выбросить услышанное из головы (всё это тоже начнет всплывать в памяти будущей зимой), потом до нее донесся плач ребенка, и она, резко обернувшись, увидела опрокинутую коляску, услышала голос из окна, с трудом разглядела двоих убегающих мальчишек; попыталась определить, откуда слышится плач ребенка, и встала со скамейки, увидев, что из дома вышла женщина. Право же, этим ребятишкам следует быть поосторожнее. Она внимательно наблюдала, как мать берет ребенка на руки, бросает его в коляску, сует ему в рот бутылочку и поднимается по лестнице наверх. Надеюсь, младенец не пострадал. Ребенок в конце концов пе-рестал плакать, а Ада отвернулась и снова посмотрела на малыша, катающегося вокруг скамеек на трехколесном велосипеде. Она увидела, что мимо идет женщина с детьми и магазинной тележкой. Женщина улыбнулась, кивнула и поздоровалась. Ада ответила на ее приветствие, но улыбаться не стала. Это была милая дама, но муж – просто ничтожество. Он всегда смотрел на Аду так странно, словно хотел причинить ей боль. Не го что ее Хайми. Ее Хайми всегда был настроен доброжелательно. Такой хороший человек! Этим летом, двадцать девятого июля, они могли бы отметить сорок третью годовщину свадьбы – будь он еще жив. Хайми во всем ей помогал. И тоже любил пляж. Но им так редко удавалось туда выбраться! Разве что по понедельникам, когда они закрывали магазин, правда, погода не всегда бывала такой приятной. И все же они не раз туда ходили – она делала бутерброды и наливала в термос холодный лимонад, а Хайми всегда брал для нее шезлонг и пляжный зонт. Он неизменно настаивал. Я хочу, чтобы тебе-таки было удобно и хорошо. Так и говорил. Она всякий раз отказывалась: не стоит, мол, не беспокойся. Кому это надо? – и они смеялись. Но Хайми всегда настаивал на том, чтобы у нее был зонт: вдруг ей захочется посидеть в тени, – но этого ей никогда не хотелось, они обычно сидели в шезлонгах, грелись на солнышке и в течение дня разок-другой спускались к воде, чтобы поплескаться в волнах прибоя. Он такой хороший был, ее Хайми! А когда подрос ее Айра, он порой отпускал их на пляж и сам присматривал за магазином, и они проводили на пляже лишний денек. Ее Айра был самым лучшим сыном, какого только может пожелать любая мать. (Каждый вечер, перед сном, она целовала их фотографии.) Совсем еще мальчиком был, когда его убили. Совсем ребенком. Даже не успел жениться. Даже не успел жениться, а его в армию взяли. Такой хороший мальчик! Совсем еще маленьким ребенком он приходил из школы, отпускал ее немного вздремнуть и говорил, что поможет папе в магазине, а Хайми улыбался широкошироко и гладил малыша Айру по голове: да, вздремни, пожалуй, Айра уже большой мальчик, он мне поможет, – и Айра с улыбкой смотрел на отца, а Ада уходила в маленькую квартирку позади кондитерского магазина и ложилась отдохнуть.
