Наконец, парочка китайцев навалилась на Джеффа со спины, еще один перехватил одну руку, двое – другую, кому-то досталась нога, кому-то шея. Он напоминал паука, которого затаскивают в муравейник. Потом упал, и они пытались удержать его на полу, чтоб не дергался. Как я уже говорил, сильнее его я мало кого видел.
На полу-то они его удерживали, да только он дергался. То и дело кто-нибудь из китайцев вылетал из этой кучи-малы, точно катапультированный невидимой силой. А потом он и сам вскакивал. Сдаваться Джефф просто не хотел. Поймать-то они его поймали, только сделать ничего не могли. Он не прекращал бороться, а китайцев это ставило в тупик, и они казались очень недовольными, что он не сдавался.
Я отхлебнул еще, сунул бутылку в карман, встал. Подошел к ним.
– Если вы его придержите, – сказал я, – я его вырублю. Он меня за это убьет, но это единственный выход.
Я пробрался внутрь и сел ему на грудь.
– Да придержите вы его! Держите ему голову! Я не могу по нему попасть, когда он так дергается! Да держите же его, черт побери! Черт возьми, вас же тут дюжина, не меньше! Вы что – одного мужика придержать не можете? Держите его, черт бы вас побрал, держите!
У них это не получалось. Джефф качался и катался. Сила его, казалось, не убывала. Я сдался, снова сел за столик и выпил еще. Суета продолжалась, наверное, еще минут 5.
Затем неожиданно Джефф совершенно затих. Перестал двигаться. Китайцы держали его и наблюдали. Я услышал всхлипы. Джефф плакал! Слезы омывали ему все лицо. Все его лицо сияло, словно озеро. Потом он выкрикнул так, что сердце разрывалось, – всего одно слово:
– М А М А !
И тут я услышал сирены. Я поднялся, прошел мимо них и спустился по лестнице. На середине встретил полицейских:
– Он наверху, офицеры! Скорее!
Я медленно вышел через парадную дверь. Прошел переулок. Дойдя до него, свернул и бросился бежать. Выскочил на другую улицу и тут услышал сирены скорой помощи. Я добрался до своей комнаты, задернул все шторы и выключил свет. Бутылку докончил в постели.
В понедельник Джефф на работе не появился. Во вторник Джефф на работе не появился. Среда. Короче, я никогда его больше не видел. А тюрьмы не обзванивал.
Совсем немного времени спустя меня уволили за прогулы, и я переехал в западную часть города, где нашел себе место на складе в “Сиэрз-Рёбаке”. У складских рабочих “Сиэрз-Рёбака” никогда не бывало бодунов, они были очень ручными, худенькими. Казалось, их ничего не волнует. Обедал я в одиночестве и с остальными почти не разговаривал.
Наверное, Джефф все-таки был не очень хорошим человеком. Он сделал много ошибок, грубых ошибок, но с ним было интересно – достаточно интересно. Сейчас, наверное, он досиживает, или же кто-нибудь его уже убил. У меня никогда больше не будет такого собутыльника. Все спят, все в своем уме, всё – как полагается. А время от времени нужны такие настоящие мерзавцы, как он. Но тут уж как в песне поется: Куда же все ушли?
И Херб, бывало, высверливал дырку в арбузе, и ебал этот арбуз, а затем заставлял Тэлбота, малыша Тэлбота, его есть. Вставали мы в полседьмого утра – собирать яблоки и груши, а дело было возле границы, и от бомбежек земля тряслась, пока дергал с веток эти яблоки с грушами, пытаясь быть хорошим парнем, брал только спелые, а затем слезал с дерева поссать ведь по утрам бывало холодно, – и в нужнике пробовал немного гашиша. Что все это означало, никто не знал. Мы устали и нам было наплевать; дом – за тысячи миль, мы в чужой стране, и нам наплевать.
Как будто в земле просто выкопали уродливую яму и нас туда швырнули. Работали мы только за кров, еду, очень маленькое жалованье и за то, что удавалось спереть.
Даже солнце действовало неправильно; казалось, оно покрыто таким тонким красным целлофаном, и лучи сквозь него никак не пробьются, поэтому мы постоянно болели, в лазарете, где знали только одно дело – кормить нас огромными холодными курами. На вкус куры были резиновыми, и ты садился в постели и пожирал этих резиновых кур, одну за другой, и сопли текли из носа по всему лицу, и большезадые медсестры пердели на тебя. Там было так плохо, что хотелось скорее поправиться и снова забраться на эти дурацкие груши и яблони.
Большинство из нас от чего-то сбежало – от женщин, счетов, грудных детей, от неспособности справиться с жизнью. Мы отдыхали от усталости, нас тошнило от усталости, нам пришли кранты.
– Не следовало было заставлять его есть этот арбуз, – сказал я.
– Давай-давай, ешь, – сказал Херб, – жри давай, или, помоги мне господи, я тебе башку оторву.
Малыш Тэлбот вгрызался в этот арбуз, глотая семечки и хербову молофью, тихонько похныкивая. Скучающим мужикам нравилось придумывать хоть что-нибудь, только бы не сбрендить окончательно. А может, они уже и сбрендили. Малыш Тэлбот раньше преподавал Алгебру в старших классах в Штатах, но что-то пошло наперекосяк, и он сбежал в нашу парашу, а теперь вот глотал чужую молофью, взбитую с арбузным соком.
Херб был здоровенный парень, руки как поршни, черная проволочная борода, и вони в нем было столько же, сколько в тех медсестрах. На боку носил громадный охотничий нож в кожаном чехле. Нож ему вообще-то и не требовался, убить кого-нибудь он мог и без него.
– Послушай, Херб, – сказал я, – вышел бы ты туда и прикончил эту четвертинку войны, а? Я уже от нее устал.
– Я не хочу нарушать баланс, – ответил Херб.
Тэлбот уже доел арбуз.
– Ах, трусы бы лучше свои проверил, много ли говна там осталось, посоветовал он Хербу.
Херб ответил ему:
– Еще одно слово – и очко свое будешь за собою в рюкзаке носить.
Мы вышли на улицу; там бродили все эти узкозадые люди в шортиках, с ружьями и небритые. Даже некоторым женщинам не мешало побриться. Везде висел слабый запах говнеца, и то и дело – ВУРУМБ – ВУРУМБ! – громыхали бомбежки. Просто дьявольское перемирие какое-то…
Под точкой мы подошли к столу и заказали какого-то дешевого вина. Тут горели свечи. На полу сидели арабы, пришибленные и безжизненные. Один на плече держал ворона и время от времени поднимал кверху ладонь. На ладони лежали одно-два зернышка. Ворон с отвращением склевывал их – похоже, ему было трудно глотать.
Чертовски мирное перемирие. Чертовский ворон.
Потом девчонка лет 13-14, неизвестного происхождения, подошла и села за наш столик. Глаза у нее отливали молочной голубизной, если вы можете себе представить молочную голубизну, причем обременено бедное дитя было одними грудями. Просто тело – руки, голова и все остальное были подвешены к этим грудям. Груди были огромнее мира, а мир нас убивал. Тэлбот посмотрел на ее груди, Херб посмотрел на ее груди, я посмотрел на ее груди. Словно нам явилось последнее чудо, а мы знали, что всем чудесам пришел конец. Я протянул руку и коснулся одной груди. Просто ничего не мог с собой поделать. Потом сжал.
Девчонка рассмеялась и сказала по-английски:
– В жар бросает, правда?
Я расхохотался. На ней было что-то желтое и полупрозрачное. Лиловые лифчик и трусики; зеленые туфли на высоком каблуке, крупные зеленые сережки. Лицо ее блестело, как навощенное, а кожа была где-то между бледно-смуглой и темно-желтой. Кто знает? Я не художник. Сиськи у нее были. Что надо сиськи. Ну и денек.
Ворон один раз облетел комнату нестойким кругом и снова приземлился на плече у араба. Я сидел и думал об этих грудях и о Хербе с Тэлботом. О Хербе с Тэлботом:
они ведь ни разу не рассказывали о том, что привело их сюда, – так же, как я ни разу не говорил, что привело сюда меня, почему мы такие ужасные неудачники, дураки, спрятались в загашник, пытаемся не думать, не чувствовать, но все равно не убиваем себя, держимся. Тут нам самое место. Потом на улице приземлилась бомба, и свеча у нас на столике выпала из подставки. Херб поднял ее, а я поцеловал девчонку, терзая ее за груди. Я сходил с ума.
– Хочешь меня выебать? – спросила она.
Когда она упомянула о цене, та оказалась слишком высока. Я сказал ей, что мы простые сборщики фруктов, а когда там работа закончится, придется переходить в шахту. Шахты – это не сильно весело. В последний раз шахта располагалась в горе. Вместо того, чтобы вкапываться в землю, мы низводили гору с небес. Руда залегала в вершине, и добраться до нее можно было только из подножья. Поэтому мы бурили эти дыры вверх по кругу, нарезали динамит, вставляли запалы и засовывали шашки в эти круги дырок. Все запалы сплетались вместе в один свисавший хвост, ты его поджигал и рвал когти. Оставалось две с половиной минуты, чтобы убраться оттуда как можно дальше. Потом, после взрыва, возвращался, выгребал лопатой всю эту срань и повторял процесс. Так и бегал вверх-вниз по лестнице, как мартышка.
Время от времени находили то руку, то ногу и больше ничего. 2 с половиной минут явно не хватало. Или какой-нибудь из запалов неправильно сделали, и огонь по нему бежал прямо вверх. Изготовитель щелкнул ебалом, но теперь он был слишком далеко и не заморачивался. Вроде как с парашютом прыгать – если не раскроется, некому и гундеть.
