Все. Я закончил. А сейчас! Выступает! Несравненная! Джанис Джоплин!!!
– И тут, значит, вопрос о нашем с Джемми пропуске через Кощеевы владения был временно отложен на время праздничного обеда Кощея с папашкой его, дедушкой Агасфером. И мы все выпили со свиданьицем, но у Кощея с этим делом неувязочка случилась. Вся сладка водочка да наливочка сквозь косточки его скелета на землю проливалась и захорошеть Кощей никак не мог. И от этого запечалился. А дедушка Агасфер на грудь принял хорошо. Даже очень. Я среди людей его национальности такую грудь – в смысле потребления водочки – только у Михаила Федоровича наблюдала. И у Джемми, хоть и муслим, грудь тоже не протекает. И вот у меня такое мнение сложилось, что и дедушка Агасфер, и Михаил Федорович, и Джемми мой какую-то общую схожесть имеют. И закрутилась в моей голове какая-то карусель без никаких лошадок, а один сплошной пустой круг. Посреди каких-то гор. Или степи с высокими травами. А может быть, пустыня это была сухая, без травинки живой. Или лес густой, в котором и ели, и осины, и пальмы, и другие деревья, мне неизвестные. И все вместе одновременно. А посредине – карусель без никаких лошадок, а так, один сплошной круг.
И в центре круга появляются два человека, черные цветом, страшные видом, и крутятся на карусели, и превращаются в одно целое и кричат, кричат, кричат… И смех, и плач, и боль… Все вместе сливаются в одно, и из одного этого неумолчного шума появляются новые люди, и тоже крутятся на карусели, и тоже кричат, кричат, кричат… И смех, и плач, и боль… И вот уже нет места на карусели для новых людей, а те, в центре, уже исчезли, а вместо них другие, новые, и тоже кричат, кричат, кричат… И смех, и плач, и боль… Все быстрее крутится карусель, и все меньше на ней места для новых людей. А они все возникают и возникают, и превратившиеся в прах и тлен люди в центре карусели не успевают освободить им мест.
И карусель начинает разбрасывать людей по сторонам. И они с криками, в которых и смех, и плач, и боль, разлетаются в разные стороны. В какие-то горы. В степи с высокими травами. В пустыни без травинки живой. В лес густой. В котором и ели, и осины, и пальмы, и другие деревья, мне неизвестные. И все вместе одновременно.
И вот где-то среди них я вижу Джемми, Михаила Федоровича, и маму, которую никогда не видела, и Орландо, и каких-то неизвестных мне Джема и Керта, и дядю Клинтона, и дедушку Агасфера… И все замудонски разом, и другие города, и других людей, вовсе на людей не похожих, но людей. И все разные, потому как одни появились из смеха, а другие – из страха. А третьи – и вовсе из боли. И объяснить это я никак не могу, но чувствую. Животом чувствую, свежей грудью чувствую, шахной (а как по-другому, я не знаю, потому что все остальные слова неживые) своей многострадальной чувствую, а голова в этом деле не участвует. Не ее это дело. Умников-разумников топтаных. Которые каждому существу, каждой вещи свое название дать норовят. Бабочке – бабочка, столу – стол, дождю – дождь. А ведь, наверное, бабочка как-то сама себя называет, и стол, знакомясь с каким-нибудь стулом, тоже, может, другим словом себя обозначает. А уж дождь, тот совсем разный, и каждый дождь меж дождями свое личное имя имеет. Которое вовсе и не дождь.
Так что моя голова в этой карусели никак себя не проявляет. Потому что нечего голове делать в гулевании живого человеческого нутра. Делании человеческих жизней. Не, не надо головы. Оно само как-то получается, когда сучка захотела и у кобеля вскочил. В одно время. А какая сучка и какой кобель – без разницы. Порода в радости этого дела между ними и продолжении рода значения не играет и роли не имеет. Так что карусель крутится сама собой. Как ее когда-то кто-то закрутил. И все из ее центра и завертелось и разлетелось по миру с криками смеха, плача и боли. И вот так вот я разом увидела всю человеческую землю. И стол наш в центре Кощеева двора. И дедушка Агасфер на меня как-то странно смотрит, ровно я родня ему. А с Джемми и вовсе обнимается. Хотя допрежь этого я вот такой вот радости меж еврейскими людьми и муслимами не обнаруживала. А тут – «отец», «сынок». И у Кощея с Агасфером такая же вещь – «папаня», «сынок». И «сынок» – это Кощей, а не дедушка Агасфер, хотя Кощей по жизни изношен больше лет на много. Я даже и не представляю, сколько. Но много. Потому что, если дедушка Агасфер – кожа и кости, то Кощей – одни кости. А вот Джоди его любит. Хотя чего там любить?.. Ну вот ведь дура какая девка, головой думать стала, а не хрена головой любовь думать. Вон сколько царевичей-королевичей ее трахали, молодых да красивых, а она все одно к этому в прямом смысле ни кожи, ни рожи. И он не похоже, что по другим девкам молодым лазать готов. Хотя за злато-серебро свое каждый день свежую телку иметь может. Хоть какую. Ан нет, прилепился к этой Джоди, и уж оба друг без дружки жить не могут. Потому как Кощей ей часть своего бессмертия передал. И вот они оба бессмертны. Ровно какие Леонардо ди Каприо и Джульетта, хотя мильон лет как померли… Вот такая вот история, а все – винишко сладенькое из Кощеевых подвалов.
Странное винишко… Пьем, пьем и никакого балдежа а только какая-то ясность и все будет хорошо и все будут жить кого я видела и дедушка Агасфер и Кощей ну им-то положено и я и Джемми и неведомые мне Джем Моррисон и Керт Кобейн и девчушка какая-то не пойму сколько ей лет то ли пятнадцать то ли двадцать семь Эмми Уайнхауз ее зовут да и нам всем по двадцать семь лет и дядя Клинтон а Михаил Федорович не знаю старенький он и на долгое время себя не рассчитал но уйдет хорошо и жены его будут рядом и другие не ставшие его женами но любовь имеющие и другие люди которые с него смеялись и которые с ним плакали и вот этот песик трехногий тоже будет жить раз мы будем куда ж мы без него потому что он кивнул дедушке Агасферу и Кощею а потом нам с Джемми и повел нас к стене замка и та сама собой распахнулась как будто я Анжелина Джоли и перед нами открылась тропа в конце которой стоял столб а на нем была красивая реклама Welcome in Woodstock.
И вот мы (в смысле я, Михаил Федорович, и Эмми) покинули замок Кощея. Кощей зубами отстукал «Марш славянки», а Джоди помахала нам синеньким скромным платочком. И мы дорогой дальнею сквозь пыль и туман шагнули к арке, за которой виднелось кромешно-яркое, переливающееся невидимыми огнями нутро старинного сельца Вудсток. Все в нем обветшало до невозможности понять, что именно обветшало. И только невдалеке от чего-то плескалось море-окиян, а на расстоянии метров семи и сантиметров шестидесяти двух стоял остров Буян, а посеред его возвышалась часовенка. Но не так чтобы уж совсем часовенка с крестом над куполом и нищим у входа, а так… Ну, в общем, так… Часы только стояли там песочные. И была их верхняя часть полна, а нижняя, наоборот, пуста, что для песочных часов факт обыденный. Но ожидаемого в связи с законом всемирного тяготения перетекания песка из верхней части в нижнюю не происходило. То ли Ньютон чего-то не предусмотрел, то ли Эйнштейн в чем-то подхихикнул, то ли песок от времени слипся в колбах и на течение времени вне часов не реагировал. Ну, это меня и не волновало. Я жаждал всеми фибрами души моей, каждой клеткой бессонного тела встречи с камнем Алатырь, который вернет мне затерявшийся в закоулках моего прошлого сон. А вместе с ним и вкус молока моей мамы, и гудок паровоза. Или – наоборот. В голове моей в странствиях по временам и героям этой книги причины и следствия перемешались. И взболтнулись к тому же так, что я уже и запамятовал, что зачем и что к чему. А может, мне просто хотелось, чтобы жизненный исход приблизился и чтобы я до его прихода сидел на берегу этого моря-окияна с неповторимым видом на памятник древнерусского зодчества – часовенку с неработающими песочными часами. В надежде, что они заметят меня, и сначала первая, а там, немного помедлив, вторая, третья и так далее песчинки последуют закону всемирного тяготения, презрев похихикивание Эйнштейна, начнут отсчитывать часы, минуты, секунды, и я засну, и тогда… А рядом со мной будет сидеть девица Эмми Уайнхауз пятнадцати лет, положив голову мне на плечо, и наступит покой. И последнее, что я увижу, будет коричневый сосок моей мамы с каплей молока, и падение последней песчинки будет озвучено паровозным гудком… Как же, бля, поэтично…
Только вот ведь какая незадача. Подвергшаяся неоднократному насилию пятнадцатилетняя девица Эмми Уайнхауз, которой сейчас навскидку было лет двадцать семь, на самом деле являлась сексотом-разведчиком-агентом-шпионом подхорунжим Федеральной службы безопасности, а имени вам знать не надо, коему надо было… Что?..
Именно с таким вопросом я и обратился к подхорунжему, который снял лифчик и стринги, шагнул в воду и, игнорируя мой вопрос, нырнул в море-окиян. И как поет мой добрый корешочек по «Фейсбуку» Гарик Осипов, известный под псевдонимом Граф Хортица: «Мелькнула жопа с яйцами, и океан затих». А через секунду вынырнула у острова Буяна и скрылась в часовенке. А еще через секунду из часовенки появился красавец-кобель лет пятидесяти в камуфляжной форме неизвестной государственной принадлежности с автоматом неизвестного производства и остановился на берегу моря-окияна. Он внимательно осмотрел себя, потрогал грудь, не обнаружил в ней буферов четвертого размера, потом опустил глаза и увидел, что один из них (не глаз, а буфер) угнездился в камуфляжных портках и являл собой скрытую тайную угрозу для непрогрессивного человечества. А на лице его были темные очки и удовлетворение. Он ушел на дальнюю сторону острова Буяна, нырнул в море-окиян, мелькнула жопа с яйцами, и океан затих. Как пел мой… А впрочем, когда-то ее певал и я. Во времена моей школьной юности, в школе № 186, где я сидел за одной партой с девочкой Кристи… Или это сидел не я?.. Какая девочка Кристи?.. Что ж такое с памятью моей стало… Все, что было не со мной, помню. Только не помню, было это или не было…
