Бабулю было жалко, но все же он хотел доставить себе удовольствие и ни на йоту не отошел от намеченной программы. А краем глаза наблюдал за тем, как она приходит в негодование. Были и учителя образованные, и они переглядывались: кто разрешил? Разве Бретон не троцкист? Не… а этот (надо узнать, можно ли произносить его фамилию). Разве его где-нибудь изучали? И спросить бы у его бабушки, у Александры Ивановны, что такое vae soli.
И тогда, конечно, ничего не понимавшая Наденькина мама кинулась к бабуле, чтобы, сама того не желая, спасти его от скандала. Скандал разразился дома. Некоторые книги бабуля пригрозила спрятать, а потом продать… Наденькина мама не замечала ни возмущения учителей, ни зловещей маски на лице бабули, когда он поддерживал бабулино пальто с облезлым, некогда дорогим песцовым воротником, не заметила она и того, что Наденька, посвященная в тайну vae soli, беззвучно смеется. И по пути домой Наденькина мама не давала бабуле вставить ни слова, все нагнетая, нагнетая глухую бабулину злость искренними восторгами в адрес Алеши, их дружбы с Наденькой и той высокой духовности, какую теперь не часто встретишь среди старшеклассников.
– Вы сюда прямо из института? – спросила она, опустив глаза на бабулин портфель.
– Нет, просто я всегда ношу с собой портфель, по крайней мере, зимой.
А Наденька спрашивала: почему? Почему сразу такой гул и потом молчание – это молчаливое возмущение? Неужели сразу все было так же неприлично, как и vae soli?
– Нет, – отвечал он, – дело в несоответствии, дело в нарушении формы.
Этого Наденька никак не могла понять, просто ей, хорошо воспитанной девочке, еще не доводилось выходить из формы.
– В несоответствии этих стихов прилизанному пионерскому вечеру, всем этим мертвенно-чистеньким личикам и блестящим ботиночкам, пафосу, фальши… Какой дурак говорит, что дети чувствуют фальшь? Да они ее столовыми ложками потребляют, как рыбий жир. Нет, ты понимаешь, ну все они нормальные люди, грубят, курят папиросы, многие уже успели влюбиться и разлюбить и теперь хвастаются, как это у них нехорошо получилось, а как дело до сцены – все те же ворона и лисица. И пионерски задранный нос…
– Тогда почему ты мне не хочешь ничего из этого перевести?
– В переводе получится книжно. Не хочется портить тебе впечатление.
Кажется, тогда, на улице, они в первый раз и поцеловались, пропустив бабулю и маму вперед, и потом догоняли их бегом, до угла с пушками возле Суворовского училища, где им нужно было расходиться.
Бабулин гнев прошел. Он думал, что отсроченная головомойка все же грянет именно теперь, когда они остались на скользкой, круто уходящей вниз улице уже без Наденьки и ее мамы.
– Можно я поддержу тебя, бабуля?
– Ну уж нет, провинился, так нечего подлизываться, – ответила она, усаживаясь на портфель, – ты вот лучше подтолкни меня.
Молча и важно (ему здесь не хватало гиканья, на которое бабуля никогда не решалась, чтобы не разбудить жильцов, чьи окна выходят на улицу) она въехала в арку двора. В этой ребячьей выходке не было ничего, кроме расчета: она до смерти боялась упасть и сломать себе копчик. Да, вот сейчас, когда он вспоминает удаляющуюся фигуру в меховой шапке и с палкой, которая торчала над головой, ему кажется, хотя было вокруг совершенно темно, что на облезлом песцовом воротнике и на старой бабулиной шапке блестели снежинки, разумеется, бертолетовые, поскольку откуда бы им взяться, снежинкам, в ту обледенелую мартовскую ночь?
Словом, Наденькина мама была покорена Алешей, но еще больше – бабулей с ее толстыми альбомами отретушированных фотографий, туалетом красного дерева, содержимым его выдвижных ящиков и ящичков. Умиляли ее и четыре гипсовые головки со спинок сгинувшей в переездах кровати, которые хранились в самом глубоком из этих ящиков.
– Надо же, надо же, как живые! Этот плачет, этот улыбается (третий был серьезным, четвертый хохотал). И какие у них замечательные волосики на голове. Какие складочки, ямочки… Надежда! Ты вот такая же была. У нее, Александра Ивановна, и сейчас есть ямочки. Надька, улыбнись… Алеша, скажи ей что-нибудь, чтобы она улыбнулась.
Им почти никогда не давали быть с глазу на глаз. Наденькина мама просто любовалась ими, ничего не понимая в их разговорах (разумеется, о литературе), она так искусно играла, слушая Алешу, что порой он начинал говорить совсем не для Наденьки, быстро устававшей понимать серьезные темы и очень любившей дурачиться.
Летом их семьи еще больше сблизили совместные поездки за Волгу. На какие-то две, может быть, три недели, у взрослых совпали отпуска, и они выезжали на тарахтящей мотором баржонке, которую бабуля очень смешно называла «пароходиком». Словечко это дружно переняли, как и многие другие, уж очень они у нее были необычными. Например, сарай, который когда-то они снимали за городом, бабуля назвала коттеджем. Прошло уже много лет, и, случайно зайдя к прежним дачным хозяевам, он узнал, что эти люди, даже их внуки, даже жены внуков, так и продолжают называть покосившийся сарай коттеджем, а сам не раз ловил себя на том, что и современные катера, которые служат для переправы через Волгу, у него называются «пароходиками», хотя бабули давно нет. Начав неожиданно худеть той весной, она через год совсем высохла и померла от рака желудка. Но летом у нее еще доставало силы и бодрости выезжать вместе со всеми на горячие заволжские пляжи, все в поросли тополей. Белые, корявые, мертвые куски древесины, вмытые в речной песок. Вспоминал он еще старые одеяла, испорченные утюгом и теперь служившие подстилкой, посоленные огуречные половинки, исполосованные ножом крест-накрест (как это делала только Наденькина мама, которая любила, чтобы соль пропитывала весь огурец), зеленый лук, икоту от пары крутых яиц и неудержимую отрыжку после редиски с маслом. А со всем этим… Кто бы мог подумать!
За Волгу бабуля брала с собой резиновые туфли и вечно что-нибудь вспоминала из своей юности, когда ей посчастливилось помногу раз отдыхать в Ялте. Это от Черного моря у нее осталась привычка заходить в воду в туфлях («там, знаете ли, такие камни»), а здесь эти туфли на ней были просто смешны: ну к чему они, если песок на дне без единого камешка, мелкий, мягкими волнами, почти белый? Правда, если зайти совсем далеко, то ноги тонут в мягком иле пополам с глиной, так что иногда их трудно вытаскивать, и по животу неприятно, словно нанося порезы, скользят водоросли. Нет, их действительно никогда не оставляли одних, и все время, что бы ни происходило, за ними наблюдали, по меньшей мере, три пары глаз. Вздумай они взять мячик или ракетки, и тогда к их игре обязательно кто-нибудь присоединялся. Но вот купаться подолгу взрослые не любили, исключая, разумеется, бабулю, которая прекрасно плавала, – ну разве зайдут по колено ополоснуться, чтобы лучше приставал загар.
– А Наденьку мы еще совсем маленькой сюда привозили. Здесь ведь мелко, так, знаете, за ней можно было даже и не следить. Вот тут у берега она и плескалась. Топольков этих тогда еще не было, а сюда выходила такая длинная-длинная песочная коса. Ее затопило… Алеша! Вы поглядите, как он далеко заплывает. Не ожидала, что он у вас так хорошо плавает, а ведь такой умный, так много знает…
– Это в вас говорят предрассудки. Уж если человек образованный и культурный, то должен носить очки и иметь впалую грудь. И бояться воды, как котенок. Алеша – сильный мальчик, – говорила бабуля, растирая себе спину жестким полотенцем. – Конечно, здесь не то что на Черном море. Вода плохо вас держит, и течение может унести на фарватер, прямо под крыло «Ракете», но я научила его, что течению не нужно сопротивляться, нужно позволять воде выносить тебя туда, куда она захочет, вот тогда не устанешь. Ведь здесь течение всегда прибивает к берегу.
То обстоятельство, что они в воде всегда были вместе, ни у кого не вызывало подозрений. Напротив, Наденька, так считалось, должна находиться под защитой Алеши, так как она почти не умеет плавать. Стоя по плечи в воде, они упивались безнаказанностью. Со взрослыми, сидевшими на одеялах метрах в пятидесяти, можно было перекликаться. Вокруг по воде ходили большие тихие круги.
– Тут рыбки плавают! – кричал Алеша.
– Правда, рыбки? – долетал чей-нибудь вопрос, на который можно было и не отвечать.
– Правда, рыбки, – обращался он к Наденьке. – Ты поднимаешь со дна ил, а в нем много вкусных рачков.
– И червячков? – дурачась, переспрашивала Наденька.
– И червячков.
– А рыбки мордочками толкаются.
– Эта рыбка одноглазая.
– И горячая.
– …Такая заколка в форме кинжальчика, мне подарил ее Митя, – рассказывала что-то бабуля.
– Кто такой Митя? – тихонько спросила Наденька, коснувшись губами Алешиного уха.
– Бабулин брат, – ответил Алеша, сопровождая слова такой же, почти незаметной лаской. – Он застрелился.
