– Начали! – Горм махнул рукой.
Первый бросок Слоди ушел на полпяди в сторону от края щита. Топор Сигура вонзился в дерево чуть повыше середины его цели. Следующая попытка кривоногого Безногого была много удачнее – дерево затрещало. Сигур взял по топору в каждую руку. Замах правой – и второй топор Сигура воткнулся в щит под первым, развалив дерево надвое. Половинки щита еще не упали на камни, а Сигур уже метнул третий топор левой рукой, да так, что тот четырехугольным обухом ударил по обуху второго топора Слоди, вогнав его глубже и расколов щит. Раздался нестройный рев похвалы.
– Показушник, – пробурчал Слоди. – Два-один.
– Это потому, – попробовал объяснить Реннир, – что водохлебы, они от зависти были злобнее пивохлебов.
– Мы, едоки баранов и питухи вина, завидовали свиногузноотстойным псицеложным пивохлебам, в ухи вздрюченным мохнострахопоносным косопердолящим конем? – высказался Родульф, добавив длинное ругательство.
– «Косопердолящим конем,» – пробормотал знахарь, записывая разбойничье словотворчество на полях листа.
– Не то пишешь, Щеня! Занеси – победили водохлебы по принуждению! В три без малого часа пополудни! – Горм развел руками. – Выходит, права была Беляна Премудрая?
– Годи, – сказал Кнур. – Не пронесет нас наутро с жареной воды-то, вот тогда, поди, и будет права…
Сквозь щели в ставне, Бейнир смотрел на воинов внизу, невидимый им. После некоторого раздумья, он повторил:
– Весьма кстати. И нам, и им. Им наша поддержка может оказаться даже нужнее, чем наоборот.
– Верно, от Танемарка Йормунреково гнездо меньше чем в неделе пути по морю. Он, губитель, словно бич навий – города разоряет, святыни оскверняет, вежество назло губит, ни ближних, ни дальних не щадит. Горм с Кнуром рассказывали, из моих сестер-жриц Чарушу он на время при себе оставил, потом ее на северо-западный берег Пурпурного моря продал, вождю гутанов…
– Реккареду Плачущему. При всех его странностях, Реккаред и мухи не обидит, разве что подведет ей глаза и покрасит лапки в черный цвет. А Чаруша…
– Прямо с пристани в кандалах в море бросилась, едва ее от общей цепи отковали.
– Саблежуйные тигры, – под смех слушателей, повторил Ушкуй. По выражению его лица, можно было подумать, что он пересказывал священную сагу. – Но так как производство сабель в южном Гардаре было налажено только тысячу лет спустя, саблежуйным тиграм времен Фимбулвинтера было нечего есть, и они вымерли от голода. Тогда же вымерли и скалозубые тигры, но те уже со смеха над саблежуйными. Так у пещерных белок больше не осталось естественных врагов. Что касается врагов сверхъестественных…
– Ушкуй свет Овсяникович, Птаха свет Лютовна, – перебила рассказчика вошедшая в покой почтенного вида женщина, незнакомая Хельги и Асе. – Букан Ушкуевич совсем на меня осерчал, разбушевался, спать не идет, вас требует!
Спавший у огня ручной медведь приоткрыл один глаз, повел большим черным носом, и снова погрузился в дремоту.
– Сиди, Птаха, мой черед с нянькой Букана-зверя в берлогу укладывать, – исследователь севера хлопнул себя правой рукой по левому плечу.
Напугай, клевавший овощи в его блюде, какнул на стол и вспорхнул Ушкую на плечо, вцепившись мощными когтями в короткую мятль, благоразумно укрепленную простеганной в несколько слоев турьей шкурой. Шкипер Пря́мого встал и вслед за женщиной вышел через высокую двустворчатую дверь, закрыв ее за собой. На одной створке, резной Эла конунг со злорадным выражением сбрасывал Рагнара ярла в ров со змеями, радостно разевающими зубастые пасти и высовывающими раздвоенные языки. На другой створке, резной Ивар Рагнарссон слегка чересчур огромной секирой рубил Элу конунга (лицо которого было подобающе случаю печально) на дольки. В одном углу малого пиршественного покоя горел, разгоняя вечернюю сырость, очаг под медной вытяжкой, у которого дремал, во сне портя воздух, медведь. В другом, два игреца извлекали приятные звуки из устройства, привезенного с дальнего юга и называемого «гармонио.» Один нажимал ногами на рычаги, другой раздувал меха.
– Дитятю спать укладывает? Глазам моим не верю! – сказала Адальфлейд.
– Сам рано без отца остался, может потому? – предположила Аса.
– Птаха, дитя мое, у него братья есть? – с улыбкой спросила хранительница Меркланда.
Это было ее звание, хотя строго говоря, в последнее десятилетие, Адальфлейд наложила руку не только на Меркланд, и если какая часть Энгульсея не управлялась ее лендманнами напрямую, то платила ей дань. Адальфлейд, вся в белом, высокая, подтянутая, сероглазая, выглядела чрезвычайно величественно и моложе своих лет, увы, как раз пока не начала улыбаться, показав зубы странного бурого цвета, более уместного для землеройки, чем для властительницы.
– Нет, государыня, один он у матери, – Птаха тоже просияла очаровательной и совершенно белозубой улыбкой.
Неожиданно даже для себя, Хельги выдал:
– А у тебя сестры?
– У меня только младший брат жив, Беркут.
– Тот самый, что за тобой с Ушкуем подглядел и отцу рассказал? – неодобрительно справилась Аса, откладывая небольшой сакс с золотой рукояткой, закончив очищать от пупырчатой кожуры странный, но довольно вкусный, плод, привезенный с берегов Мидхафа.
– Тоже было, но он хоть охоч поканючить и ябеда, в остальном брат вполне сносный, – Птаха обменялась понимающими взглядами с Асой. Хельги счел благоразумным по уши погрузиться в обгрызание бараньей ноги, тушенной с морковью и чесноком.
– Не слишком ты к нему добра? – Адальфлейд приподняла бровь. – Скальды поют, что он поклялся тебя с мужем преследовать, где бы ваши ноги ни ступили на землю, и потому вы живете на корабле?
– Они с Лютом что-то такое наговорили, но это было до того, как Букан родился. С тех пор, мы у отца в Наволоке уже останавливались пару раз. Сильно отец на нас серчал, есть в песне правда, но как про внука прослышал, все простил. А на корабле жить мы уже привыкли.
– Теперь из песни слова не выкинешь, к тому же, новый совсем счастливый конец бы ее подпортил, – рассудила хранительница. – Скажи, дитя, а то, что в Хольмгарде море никогда не замерзало, даже во времена сумерек богов – тоже вымысел?
– Это как раз правда, государыня, часть Студеного моря у Хольмгарда никогда не замерзала, а в последние сто лет, можно было водой круглый год дойти до Мёра. Еще грамотники говорят, везде в кругу земном в последние несколько сот лет теплеет, а у нас лето прохладнее стало.
– Не только у вас. На Энгульсее тоже лето стало холоднее и дождливее, – вступил в разговор Тридвульф-грамотник, учитель Адальстейна.
Сам Адальстейн давно спал, уронив голову на стол посреди кучи перевернутых кубков и костей различных животных и птиц, пуская слюнявые пузыри, и храпя, как тролль.
– Слушай, Адальстейн, как он убил трех ярлов? – вполголоса спросила Аса у Хельги.
– Я думаю, он на них сел, – так же вполголоса ответил ей брат. – Так что, как жених он не впечатляет?
Дочь Хёрдакнута не удостоила этот вопрос ответом. Хельги шёпотом продолжил:
– А то смотри, выйдешь за него, он будет храпеть, ты – Энгульсеем править? Только чтоб не заспал ненароком…
– Во-первых, Рифвадер конунг троллей, и тот, верно, обходительней и учтивее, чем этот двуногий мех с вином, во-вторых, у Энгульсея уже есть правительница, – прошипела Аса. – Слушай, что она говорит!
Адальфлейд продолжала разговор о погоде:
– Я даже думаю перенести столицу на юг в Глевагард. Город был заброшен после Фимбулвинтера, но каменная работа там уж очень добрая – сухая кладка, глыбы так друг к другу притерты, даже травинку между ними не просунешь. Что там – опять нянька, или Ушкуй вернулся?
– Рррра? – медведь встрепенулся.
Створки дверей распахнулись, и в покой вбежал небольшой воин, перепачканный в грязи с носков сапог до навершия шлема, так что только его глаза и зубы отличались цветом от общего мокро-глиняного покрытия. Он пал на одно колено перед столом, за которым сидели Адальфлейд, Аса, и Хельги, и лежал Адальстейн. Пара-тройка кусков грязи шмякнулась на пол. Медведь окончательно проснулся, посмотрел на вошедшего, и начал подниматься.
– Хранительница!
– Кто ты? За глиной не видно…
– Я Они Гунвальдссон с вестью!
– Рефиль, свои! – негромко сказала Адальфлейд.
Медведь засопел и снова плюхнулся на пол у очага. Воин свинского образа принялся возиться с еще одним куском грязи, на поверку оказавшимся сумой, раскрыл ее, явив сидящим за столом свернутую в трубку веленевую грамоту, и замер в растерянности, не зная, что делать дальше. Затруднение разрешил Тридвульф, встав из кресла, подойдя к воину, двумя пальцами осторожно, чтобы не изгваздать, вынув грамоту из сумы, развернув ее, и протянув Адальфлейд. Та приблизила грамоту к огню светильника, фитиль которого горел в стеклянной трубке ярким огнем, питаемым китовым жиром, и принялась читать. Лицо хранительницы Меркланда было непроницаемо.
