— А чего загнула?.. По большому счёту, права она! — вступился вдруг за Бабудятла НЦ, — ведь мы привыкли питаться только свежей плотью, да притом самой лучшей, самой энергичной… вот ты, Румбо, зарубил недавно поезд, несущийся к счастью, а ведь ехала в нём местная удалая молодёжь! Сколько Силы добавил ты в озеро!.. неплохо, очень неплохо. Мы любим наиболее энергичных, чтоб торкало. Такие, что лезут наверх: во власть, к деньгам, к бессмертию. Мощные особи. Альфа-самцы и альфа-самки.
— Это вы из Хаксли, что ли?.. — не понял Румбо.
— Из хуяксли. Гееее, — заблеяла Бабадятел.
— Это из жизни, — НЦ выдернул дренаж из разреза, — жрать вкусней тех, кто мощней. Правило мясоеда, неужто не слыхал?
— Он всё слыхал… он прикидывается… — стрекотнул Кроепед.
— Прикидывается? — тряхнул червями Гаврила, — а вот мы сейчас поглядим… разделишь с нами трапезу, Румбо? У нас тут один крупный экземпляр припасён: гляди-ка! — с этими словами он выдернул металлическим крюком из вырытого тут же узкого вертикального колодца трепещущее еще в агонии тело Мити.
Митя вышел со всхлипом: как упругий член из прямой кишки. Он был совершенно наг, на горле его виднелось напоминающее вульву отверстие, обильно кровоточившее.
НЦ приник слизывать кровь с этого отверстия, пока Бабадятел клевала глаза.
Кроепед залетел сзади и долго кружил, словно подбираясь, а затем свернулся вдруг тонкой трубкой и залетел Мите в жопу.
Тотчас тело его сотряслось в неистовом параличе, с прокушенных губ c красными плевками пены срывались зубные осколки. Выгнувшись как столбнячный, Митя страшно закричал, и этот крик перешёл постепенно в клокочущее шипенье. Из ушей его обильно потекло чёрное.
— Жри его, Румбо, не стесняйся, — шамкал подгнившими челюстями Гаврило, — он, сука, на тебя охоту объявил, ишь… мэра привлёк, падла.
Бабадятел методично выклёвывала Мите гениталии.
Чёрный истукан выдвижной прямой кишкой присосался к глотке.
— Знаете, друзья… я, конечно, всё понимаю, но парня этого жрать не буду. — Румбо улыбнулся и развёл руками, — всё-таки выросли мы с ним вместе. К животному, и к тому привыкаешь. К тараканам даже. А тут — человечишка целый, со своими проблемами и суетной жизнью…
— Как хотишь: нам больше достанется, — присвистнул Кроепед, показывая из митиного рта кончик хуя.
— Ишь, чувствительный какой выискался! — хохотнула Бабадятел, проникая клювом в подбрюшье и выдирая оттуда сочный клок внутренностей.
— А он бы тебя съел, да ещё б водярой запил! — НЦ, обсосав, сплюнул ноготь, — это такой парень был, что ты… Мастер Бластер, хозяин Бартертауна.
— Попробуй хотя бы, а потом отказывайся! — Бабадятел умоляюще протянула Румбо в клюве шматок селезёнки.
Тот недоверчиво принюхался. Окровавленное мясо манило. Обильной слюною наполнился рот — сглотнул, сжал в ладони.
— Жаль Кроепед жопу попортил — я б его натянул ещё… — то ли пошутил, то ли признался в тайном желании НЦ.
— Зачем падаль ебать? Я б тебе дала… — почесала лобок Бабадятел.
— И это… знаете, что… — Румбо ущипнул себя за ухо.
— Да? Что?.. — они прервали трапезу.
Разодранное в лоскуты тело Мити обломками рёбер топорщилось в низкое небо. Берег впитывал кровь.
— Не нравитесь вы мне, вот что. Злые вы. Уйду я от вас.
— Ну и уходи… к хуям ты нам сдался, хороший такой! — помахал ему членом Гаврило, а чёрный истукан выпустил газ.
— Никуда ты не уйдёшь от этого озера! — злорадно проверещал Кроепед, — мы все думали, что уйдём, ан-нет: кушать хочется…
Он не ушёл тогда. Не ушёл и на следующий день.
Решил набраться энергии и обдумать в деталях дальнейшее.
С компанией Гаврилы он не общался, хотя временами так и подмывало подойти и спросить о сестре. И спросил непременно бы, если б не предчувствовал: ничего не скажет ему Гаврила, а лишь посмеётся цинично. И не припереть его к стенке.
Понимать бы логику их действий, знать бы места их слабые… Но если подстрекают они на борьбу — не являются ли они такими же зомби? Нет, лучше уж молчать и стараться быть независимым: озеро большое, крови на всех хватит.
Помимо перечисленных демонов на озере обитали ещё стайки мелких грызунов, напоминающие гигантских клопов, а на берегу напротив жил Сторож — неощутимое человечьей чуялкой существо, пробивающее живые черепа длинным алмазным рогом.
А ещё Румбо познакомился с Дебрием: сокол Гриша их познакомил.
Не желая примыкать к обществу, лишь для этой птицы сделал он исключение. Когда надо было идти на охоту на человека, брал с собой его.
Переключаться в человеческий мир Румбо научился уверенно, но возвращаться туда не хотелось: там он оставил слепоту свою, боль духа и безысходное завтра. То был жалкий мир озлобленных жертв мирового катаклизма, слишком близко принявших самих себя к сердцу. То был высохший мир фальшивого золота и свистящих во тьме люлей. То была песня пьяного стрелочника на пожарище при столкновении пассажирского поезда с цистерной бензина.
Так рецидивист вспоминает о зоне.
Но время от времени он опускался к людям, чтобы принести очередную жертву Озеру: таков был закон живущих у его берегов.
Чтобы жило Озеро и полно было свежей полной белка крови. Чтобы могли мы питаться и пользоваться его территорией. Чтобы грибы росли. Чтоб не погиб сокол Гриша.
Каждый из живущих у Озера должен был принести ему жертву, и каждый возвращался за жертвой домой.
Была установлена очерёдность: о ней все были должным образом оповещены и озадачены.
Как-то раз снова пришла его очередь.
Румбо взял с собой сокола Гришу и добыл 12 детей, 7 женщин, 3 юношей и одного пожилого мужчину, которого он убил, когда тот заводил свою дорогую машину. Ещё принёс на всякий случай двух собак — вдруг кто захочет.
Собак есть не стали. Отнесли на Жгучий Камень и обратили в пепел.
А когда дым он сгоревших собак рассеялся, Румбо увидел Дебрия.
— Здорово, морячок, — начал для ясности будничным тоном, — ты кто такой будешь: я раньше тебя здесь не встречал?
— Не встречал. Я — Дебрий, хозяин бумаги. Возвращаюсь на Озеро, когда на носу холода. А весной — утекаю снова.
— Раз ты хозяин бумаги, покажи мне её! — улыбнулся Румбо.
— Смотри, — сказал Дебрий, и осыпал его горстями резаной зелёной бумаги.
— Да ты и впрямь крут! — Румбо кинул соколу Грише лучевую кость женщины с сочным шматком сладкого мяса.
Гриша благодарно проблеял:
— Геееръго!
Они надолго застыли в молчании, разглядывая, как бумага вспыхивает и истлевает в белый пепел на Жгучем Камне рядом с тем местом, где сгорели собаки.
— Что теперь скажешь? Бумага сгорела? — спросил, наконец, Дебрий, комично извиваясь.
— Сгорела? Хуй там… скорее, мы с тобой, Дебрий, сгорим, чем сгорит эта ёбаная бумага. Мы и есть — эта бумага. Я правильно тебя понимаю?
— Ты понял правильно, — студенисто хлюпнул Дебрий, — мы и есть эта бумага. Стало быть, я сам себе хозяин, а бумага пусть идёт на хуй.
— Да, или ты сам туда пойдёшь, — подтвердил Румбо, и сразу весь как-то опечалился.
Фу, какой мерзкий извращенец, подумал он, это же надо, до какого абсурда надо дойти, чтобы возбуждаться от мысли, что твою бабу ебут другие. И принуждать её к измене, и дрочить на это. Делать из стареющей бабы блядь — и называть это своей тайной страстью? Что сказали бы о тебе советские люди? К чему тебе вся эта никчёмная игра, которую ты сделал частью своей жизни? Запустил маховик, да не рассчитал, и маховик этот раз — и отхватил тебе член по самые яйца. Вот так, брат мой Дебрий.
Но вслух ничего не сказал.
А Дебрий, в свою очередь, понял: он связал себя по рукам и ногам. Звонит по несколько раз в день. Приучил к долгим визитам, тайным ночам. Что дальше собирается делать? Для чего развращает? Чтобы потом скинуть в Ад? До какой пошлости ещё ты докатишься, блудливый говноед? Скажи хоть сразу.
Этот разрыв убивает тебя. Чтобы заштопать этот разрыв ты хочешь <censored>.
Гм.
Да ты просто маньяк.
А ты ссышь жить, погрустнел Румбо. Чем занялся бы ты, такой спокойный и рассудительный? Курил бы дурь на балконе, да стишки пописывал? И всё? Да охренеешь от такой жизни, потому что очень скоро истощишься, как больной холерой.
Долго ещё общались без звука; обсудили массу других проблем, пока Румбо не осознал вдруг, что общается сам с собой, а Дебрий оказался гадкой галлюцинацией, рождённой вдыханием дыма от сгоревшей собаки.
А сокол Гриша?
Он-то хоть не пригрезился?
Да нет: вот же он, рядом, хотя действие дыма ещё не прошло.
И захотелось попросить сокола: прошу тебя, пресекай, пресекай на корню подобные разговоры. Это гадкое месиво разврата и чудовищной пошлости. Я однажды уже чуть не вляпался было в подобное же дерьмо, но отвращение остановило. Напомни мне, чтобы гнал я эту отраву как мерзкий сон и приберёг себя для лучших свершений. Хотя… я настолько низок и гадок, что другого ждать не приходится?
