– Ну что ты, Дженни…
– Это все отец подстроил. Точно его рук дело. Он убил Миднайта, чтобы купить мне сильную, здоровую лошадь. Он хочет, чтобы я победила Лару. – Я не сдерживаюсь, и льют слезы. – А я-то мечтала… – И тут я изливаю ему душу: – Знаешь, в моих фантазиях я уезжала на Миднайте из Кауденбита на всегда. Чтобы никогда сюда не вернуться.
– Ага… фантазии с лошадками… – отвечает Джейсон, а у самого почему-то даже рот приоткрылся. А потом смутился и говорит: – Прости. Я виню себя. Если бы я там был, уж я-то присмотрел бы.
– Нет, все этот гад виноват. С пони Индиго ничего не случилось.
Джейсон встает с кровати и в полосатой пижаме подходит ко мне, кладет руку на мое плечо и притягивает к себе. Так приятно… Мне нравится его запах. Я готова с ним вечность простоять. Но тут он отодвигается, оглядывается и заговорщицки шепчет:
– Пора сваливать, время посещения заканчивается.
Он просит меня постоять на стреме, пока сам одевается. Я послушно становлюсь; ох, и хочется же мне повернуться и посмотреть, как он одевается!
Миднайт… Как же я здесь все ненавижу! Не останусь тут ни за что! Уеду навсегда.
– Пошли! – раздается шепот, и мы шмыгаем в больничный коридор. Тут же натыкаемся на санитара, и в голове проносится: все, спалились. Но тот лишь просит прикурить, и мы проходим через стоянку к машине.
Возвращаемся в Кауденбит, проезжаем весь город и едем до того самого поворота на дороге в Перт. Я паркую машину на обочине у поворота и вылезаю на воздух. В багажнике, в инструментальном яшике лежит фонарик. Мы захватываем его и перепрыгиваем через отбойник. Джейсон морщится, опираясь на больную руку, Я освещаю заросли крапивы. Кроме нее далеко вокруг не видно ни зги. Местами крапива просто высоченная – нам по плечо. Мы продираемся сквозь крапиву, и тут до меня с опозданием доходит, что под густыми листьями – склон, меня несет вперед, я хватаюсь за Джейсона й тут же взвизгиваю – боюсь, что мы сейчас оба рухнем, но он удерживает нас обоих.
– Ай, бля! Руку больно, – вскрикивает бедняжка.
– Прости, я забыла. – Я совсем запыхалась.
– Тише, – умоляет он и клацает ножницами, пробираясь сквозь крапиву. Джейсон вспотел и сопит. Луна отбрасывает серебристый свет на лежащие листья и стебли, они словно солдаты, павшие на поле брани.
– Смотри! – Луч моего фонаря выхватывает из темноты что-то красное.
Лицо Джейсона сердито искажается, и он с силой пинает это что-то; дорожный конус взмывает в воздух и, пролетев несколько ярдов, опускается в отдаленные ряды крапивы.
Мы пашем заросли, кажется, целую вечность, но ничего не находим. От крапивы у меня горят кисти рук и лодыжки, не помогли ни носки, ни перчатки. Ненавижу эту гадость с детства. От холода все немеет, меня охватывает отчаяние. Я уже готова предложить сматывать удочки, можно ведь и с утра поискать, как вдруг луч фонарика снова от чего-то отражается.
Да, красный шлем, тыльной стороной вверх.
И мы прекрасно знаем, что увидим с другой стороны.
– Смотри, Джейсон… – Я могла бы и не говорить. Глаза у парня горят так, что хватит осветить всю крапиву вокруг. Джейсон застыл перед шлемом в почтительном благоговении, затем, наклонившись, поднял его.
– Какой тяжелый, какой…
И вот шлем повернут. Свечу фонариком. Лицо белое, вокруг губ и глаз – синее. Джейсон оттирает его от налипшей земли и листьев. Плоть не пострадала – перед нами все еще узнаваемое лицо Элли Крейвица.
– Прости, дружище, – говорит Джейсон и прижимает шлем к груди.
Я вдруг замечаю что-то похожее на вареный рис, отваливающееся снизу, из-под шлема, падающее прямо на землю. Свечу фонарем. «Рис» шевелится!
– Джейсон!
Он переворачивает шлем. Окровавленный обрубок шеи кишит личинками.
– Ах ты, бля! Вот суки, бля! – Джейсон стряхивает их голыми руками, а потом снова прижимает голову к себе. – Я не отдам тебя этим тварям, друг, клянусь, не отдам, – всхлипывает он, и слезы капают из огромных глаз на красный пластик шлема. Несчастный парень так разволновался. Собравшись с силами, он кладет голову в мусорный пакет.
– Дай мне еще раз на него взглянуть, – прошу я.
– Нет, – говорит Джейсон, – больше его никто не увидит.
С остальным пусть делают что хотят, но голова поедет со мной в Испанию.
Я притягиваю его к себе за плечи, и Джейсон тяжело всхлипывает, крепко вцепившись в мусорный пакет. Оказывается, я тоже рыдаю, вспоминая о своей чудесной лошади.
Воскресенье стало днем расплаты: боли, ломота по всему телу, крапивные ожоги и жуткий депрессняк. Вот это был самый пиздец: словно целый день возил на спине жирного слона. Мой старикан притащил виндалу с креветками из «Шимлы» – отпраздновать возвращение из больницы, однако на сердце висела муть. Вроде отлегло, когда заскочила малышка Дженни, хотя заебала она уже спрашивать, куда я подевал голову Крейви. Я-то помалкиваю, но Дженни дико настырная. Теперь вот ушла, а я сижу такой измотанный, что и дрочить не тянет. Хоть и накрасила она губки так ярко… Порадовала меня только прогулка на рынок – нашел там в палатке здоровенную коробку для бутербродов и пива, чтоб не нагревались, значит.
– В самый раз для летних пикников, – говорит миссис Макпейк мне вслед, когда я ухожу с добычей.
– Это точно, – соглашаюсь.
В понедельник полегчало: да и куда деваться, надо организовать похороны Крейви. Дженни обеспечила мне компьютер, и полетела почта его друзьям в Испанию. Крейви оставил дома у матери записную книжку, в ней – куча адресов. Я особо-то и не надеялся, что они все приедут – времени оставалось маловато, но ведь кореша имеют право знать, да? Раздобыть пару граммов кокаина и «спида» почище, чтобы устроить парню достойные проводы тоже оказалось делом не пяти минут. Пришлось идти в центр города, а я пиздец как не люблю ходить через мост на ту сторону. То есть центр-то еще куда ни шло, но стоит выйти за его пределы в поисках ганджубаса, и все, попадаешь хер знает куда. Кругом одни психопаты, и каждый на выстрел чует, что тебя можно наебать.
Однако с поставленной задачей я справился. И во вторник утром в крематории Керколди прошли похороны. Его мама хотела, чтобы все прошло в Данфермлине – те же самые триста десять фунтов этим сукам за кремацию, да и на панихиду в «Майнерз Вэлфер» добираться проще. Но я настоял на кремации в Керколди. Я бы себе никогда не простил, если бы пришлось провожать Крейви в стане предателей.
Людей на панихиду собралось прилично. Крейви, может, и плюнул на Кауденбит, уехав отсюда, но Кауденбит пришел отдать ему дань памяти. А кому понравится, когда уходит юный хер во цвете лет? Никто из испанцев, конечно, не приехал, зато они прислали кучу трогательных писем Дженни на почту. Она их все распечатала, вложила в папку с испанским и шотландским флагами на обложке и вручила папку миссис Форсайт. Дженни вообще вела себя молодцом, нужно отдать должное. Представляю, каково ей было подойти к Джеки Анструтеру, особенно сейчас, когда у нее лошадь только-только копыта откинула. Но она себя пересилила и уговорила старого священника прийти.
А проповедь, между прочим, стала гвоздем программы. Пришлось старикану слегка налить. Когда Джеки на заплетающихся ногах побрел к аналою в часовне, где отпевали Крейви, я приготовился к худшему.
– Здрасте… – скомканно начал он. – Рад видеть всех собравшихся. Вижу и старых знакомых… и новые лица…
Настала гробовая тишина. Я поймал на себе взгляд миссис Форсайт. Она все еще не смирилась с тем, что голову не нашли и доступа к открытому гробу не будет. Мне пришлось скрыть от нее находку – не мог же я допустить, чтобы мать увидела червей, кишащих в черепе у сына. Но Джеки быстро собрался и настроился.
– Стареешь и понимаешь, что все эти религиозные бредни рассчитаны на слабоумных. Ведь движет всем на свете лишь страх. Нам страшно, что мы недостаточно постарались в этой жизни и отправимся не с теми, кто сорвет банк, а только перейдем из одной ночлежки в другую; а в той, другой, всем будет править дьявол. А вот Элли Крейвиц никогда не жил страхом. Говорят, он был свободен духом, только я ни черта не знаю о свободе духа. Я так скажу, он был духом Файфа, – ревет Джеки с аналоя во всю глотку. Такое ощущение, что он никогда и не бросал проповедовать. Даже у миссис Форсайт слеза по щеке прокатилась.
Аудитория одобрительно закивала, и тут Джеки низверг на паству потоп ораторского красноречия:
– Только вдумайтесь, что дала миру наша родина. Здесь появился капитализм, и здесь же люди первыми поняли, какая это мерзость, и первыми встали на бой с ним. Пусть помнят все эти городские, насмехающиеся над провинцией, все эти снобы англичане со своими лживыми политиканам и королями, что наша земля, наша родина – родина истинного духа Шотландии. И Алистер Крейвиц, отважный паренье огнем в груди, парень, для которого целый свет был без границ, он, скажу я вам, – соль нашей проклятой земли, хранящей ключи к спасению и всего мира, и самой себя.
