— Не бойтесь, — подозрительно заботливо произнес он, — вы не упадете. Я держу вас.
— Я и не собираюсь падать, — ответил я. — Отцепитесь от меня!
— С молодежью всегда так, — пожаловался Малкович доктору Фрейду. — Никакого чувства благодарности!
Затем он слегка шлепнул рукой по моим ягодицам, и я услышал отчетливый смешок. Прикосновение показалось мне странным. И тут, к величайшему своему ужасу, я заметил, что, хотя кондуктор и доктор были тепло одеты в этой холодной ночи, я же щеголял в одной темной куртке — моей ли? — и узких, маленьких трусах.
— Я совсем голый! — воскликнул я.
— Ну-ну, не надо преувеличивать, — прокомментировал доктор. — Вы вовсе не голый, вы просто полуобнажены снизу до пояса.
— Но почему? Что случилось с моими брюками?
Я повернулся к Малковичу и медленно, с обвиняющей ноткой в голосе спросил:
— Что вы с ними сделали?
Без сомнения, если кто-нибудь и сотворил что-то дурное с моими брюками, это был Малкович.
— Друг мой, с ними ничего не случилось, — вмешался доктор Фрейд. — На вас их просто не было.
— Что?
— Насколько я помню, их не было.
— Я вам не верю!
— Уверяю вас, это чистая правда!
— Вы не можете обвинять доктора Фрейда во лжи, — угрожающе сказал Малкович. — И нечего так подозрительно на меня смотреть, ты, юный извращенец!
— Я не извращенец…
— Да ну? А как еще можно назвать человека, который разъезжает в общественном транспорте без штанов?
— Тут Малкович абсолютно прав, — заметил доктор Фрейд.
— Послушайте, — запротестовал я, почувствовав, как холод буквально сдавил меня со всех сторон. — Я же замерзну насмерть!
Малкович с любопытством оглядел меня, потом произнес:
— Кожаные ботинки — и узенькие трусики, вот это да! По-моему, ты весьма забавен!
Он был прав: на моих ногах действительно красовались кожаные ботинки, только вряд ли они принадлежали мне. Или нет? Быть может, я всегда носил такие ботинки?
— Я достал для вас это, — добавил Малкович. — Подумал, что когда вы сойдете с поезда, холод вас доконает.
— Что это?
Перед тем как передать вещь в мои руки, кондуктор торжественно помахал ею в воздухе. Это оказалась женская юбка — длинная, красная, мятая вельветовая юбка, беспорядочно усеянная стразами и фальшивыми бриллиантами. Такие обычно носят танцоры из кабаре трансвеститов.
— Я не могу ее надеть!
— Скажите спасибо! — проворчал Малкович. — Я больше ничего не нашел. Вам повезло, что хоть это есть! Давайте, быстро одевайтесь, пока совсем не окоченели!
В этот момент я понял, что ненавижу Малковича лютой ненавистью. Сражаясь с нелепой юбкой, я услышал бормотание доктора Фрейда:
— Лучше бы он надел пару чулок! Голые ноги так вульгарны!
— Или колготки? — предложил Малкович.
— Фу! Не переношу эту гадость! Колготки гораздо чаще становятся орудиями убийства, чем предметы благопристойного гардероба!
— Вы думаете? — издевательски спросил я. Казалось, доктор Фрейд внезапно опять вспомнил о моем присутствии:
— Боюсь, что попытка гипноза закончилась неудачей. Мы по-прежнему не знаем, кто вы такой.
— А почему мы стоим здесь и замерзаем насмерть? — спросил я, эта парочка успела порядочно меня разозлить. — Или, точнее, я замерзаю насмерть. Куда делся поезд?
Малкович явно испытывал неловкость.
— Думаю, Центральное бюро мне за это яйца оторвет.
— За что?
— Видите ли, мы где-то остановились на пятнадцать минут. Ну, я собрался выйти и посмотреть, в чем там дело. Доктор Фрейд отправился со мной подышать свежим воздухом, и не могли же мы бросить вас, пребывающего в гипнотическом сне, на произвол судьбы в вагоне? Тем более без штанов! Не сомневаюсь, что вы бы не сказали нам за это спасибо!
— За это я вам тоже спасибо не скажу!
— Боюсь, что поезд просто ушел без нас, — сказал доктор Фрейд. — Прежде чем Малковичу удалось поговорить с машинистом. Кстати, а кто машинист, Малкович?
— Точно не могу сказать, доктор. Я не видел расписания дежурств с тех пор, как мы выехали из В… Наверное, Эрнст, но с тем же успехом это мог быть и Хьюберт Данкерс, или Джерси Фаллович. Или, опять-таки, мог не быть. В последнее время Хьюберт очень мучается из-за своего геморроя и не может подолгу сидеть, поэтому его ставят на полуденный рейс в Б… Представляете, когда он вылезает из кабины на Главной станции, приходится отмывать сиденье от крови…
— Послушайте, — прервал я, по горло сытый тошнотворной болтовней Малковича, трясясь от холода, — это ни к чему нас не приведет! Что, черт побери, мы будем делать?
Я начал притоптывать, как беспокойная лошадь, от моих ног поднимались маленькие облачка легкого серебристого снега.
— Надо идти в ближайший город, — уверенно сказал доктор Фрейд.
— И где же он, этот ближайший город? Малкович посмотрел на меня с нескрываемой жалостью.
— Ближайший город, — пояснил он, — это первый, к которому мы выйдем!
— И в какую сторону нам идти? Никто из вас действительно не представляет себе, где мы оказались?
— Я представляю себе много мест, в которых нас нет, — произнес доктор Фрейд, — но это нам не поможет. Думаю, стоит идти по путям — поезда останавливаются на станциях, а там, где есть станция, найдется и город. Вы согласны, что это логично?
— Все логичнее, чем стоять здесь, на одном месте, — прошипел я сквозь стучащие зубы.
Итак, мы втроем пустились в путь через ледяные заносы и снега: психиатр, кондуктор и мужчина в мятой вельветовой юбке, совершенно не представляющий себе, кто он такой. Держась рядом с путями, мы высматривали какие-нибудь признаки жизни: огни, дома, амбары, все, что угодно — все, что могло указывать хотя бы на зачатки цивилизации. Затем, к моему вящему неудовольствию, Малковича осенило.
— Нам надо спеть песню! — раздражающе весело заявил он. — Чтобы просто не думать об ужасах нашего положения.
— Каких ужасах?
— О, ну, вы знаете… температура ниже нуля, глубокие сугробы, волки, маньяки с ножами. Обо всем об этом.
— Маньяки с ножами? Поблизости я вижу только одного маньяка, вас! — сообщил я.
— Вы знаете «Липа выросла там, где я целовал мою Ульрику»?
— Нет.
— А как насчет «Двенадцатипалой Дженни»?
— Впервые слышу.
— «Впервые слышу»? Никогда не слыхал о ней!
— Это не песня, вы, идиот…
— Так какого черта вы предложили ее?
— Слушайте, я слишком замерз и слишком зол, чтобы петь!
— В таком случае, — задумчиво предложил доктор Фрейд, — может быть, поможет, если я расскажу вам о себе? В конце концов, возможно, нам предстоит пройти вместе немалый путь, и совсем не лишним будет получше узнать друга. Что вы на это ответите?
— Вам не удастся получше узнать меня, — ответил я, — пока я сам не выясню, кто я такой!
— Не пытайся впечатлить нас своей мудреной гомосексуальной логикой! — проворчал Малкович, с пыхтением, по колено в снегу пробираясь через высокие сугробы.
— Итак, значит, ничто не мешает вам познакомиться со мной поближе? — вопросил доктор Фрейд.
— Полагаю, что нет.
— Ну, тогда начнем. Надеюсь, мой рассказ поможет нам скоротать время и забыть о холоде.
— Мне все равно, — заметил я, пожимая плечами. — Мои уши уже замерзли до бесчувствия, лицо заледенело, яйца съежились и скоро превратятся в ледышки, а от ног осталось лишь смутное воспоминание. И что за дело, если мне придется выслушать вас? Еще одна пытка, в добавление к уже имеющимся.
И пока мы брели сквозь снег и ночь, доктор начал свое повествование.
— Я родился в Вене в 19.. году, четвертый из двенадцати детей — шестерых мальчиков и шести девочек, пять из которых, к несчастью, умерли в младенчестве. Моя несчастная мать, истощенная непрерывной работой как гинекологического, так и домашнего характера, скончалась при родах двенадцатого ребенка, которого назвали Маркус-Элиша, в честь прадедушки по отцовской линии. Теперь он знаменитый таксидермист, проживающий где-то в Швейцарии и по-прежнему занимающийся своей практикой, несмотря на солидный возраст в семьдесят один год. Быть может, вы читали — эту историю опубликовали несколько специализированных европейских журналов — о недавнем предложении, поступившем к нему от султана Башвара и заключавшемся в обработке и установке на пьедестал из чистого золота любимой наложницы его светлости. Мой брат разработал весьма эффективный метод (для него требуются некоторые редкие и дорогостоящие ингредиенты экспериментального — а, следовательно, непредсказуемого — характера), позволяющий сохранить естественное сияние цветущей юной кожи. Султан знал об этом достижении и чрезвычайно желал испробовать искусство Маркуса-Элиши на теле наложницы, умершей в нежном возрасте девятнадцати лет, по причине — если, конечно, верить перешептываниям евнухов — излишней страсти со стороны его светлости. Увы, заказ отменили, когда выяснилось, что ни мой брат, ни его близкие помощники не могут работать с наложницей, не поддавшись сексуальному возбуждению, и тревожащие случаи некрофилии привели к разрыву контракта. Я упомянул Маркуса-Элишу исключительно потому, что из всех отпрысков семейства Фрейдов, доживших до зрелого возраста, только мы с ним, так сказать, «что-то из себя представляем».
