Мне, правда, перепала одна из лучших пятиблюдных трапез во всей Европе в, судя по всему, «дешевом» ресторанчике на боковой улочке: хороший овощной суп, изысканный омлет, жаренный на огне заяц, чудесное картофельное пюре (протертое сквозь сито с кучей сливочного масла), полбутылки красного вина и хлеб, а затем еще и восхитительно вкусный открытый пирог с сиропом, все это предположительно за девяносто пять центов, но официантка задрала цену с 380 франков до 575, и я не обеспокоился оспаривать счет.
На железнодорожном вокзале я сунул пятьдесят франков в машину со жвачкой, которая не отдала, и все официальные лица крайне оголтело перекладывали ответственность друг на друга («Demandez au contrôleur!») и («Le contrôleur ne s’occupe pas de ça!»)[61], и меня несколько обескуражила нечестность Франции, которую я сразу заметил на том адском пакетботе, особенно после честной набожности мусульман. – Вот остановился поезд, в южном направлении на Марсель, и с него соступила старуха в черных кружевах, и пошла по перрону, и вскоре выронила одну свою черную кожаную перчатку, и хорошо одетый француз подскочил и поднял перчатку, и выложил ее исправно на столбик, поэтому мне пришлось эту перчатку схватить и бежать за старухой, и ей ее отдавать. – Там-то я и понял, почему гильотину усовершенствовали французы – не англичане, не немцы, не датчане, не итальянцы и не индийцы, а французы, мой же собственный народ.
В довершенье всего, когда пришел поезд, мест в нем абсолютно не было, и мне всю ночь пришлось ехать в холодном тамбуре. – Когда меня смаривало сном, приходилось сплющивать рюкзак на хладно-железных дверях тамбура, и я ложился там, свернувшись, ноги вверх, а мы неслись сквозь неувиденные Провансы и Бургундии зубовноскрежетной французской карты. – Шесть тысяч франков за эту великую привилегию.
Ах но наутро предместья Парижа, заря расплывается над угрюмой Сеной (подобно маленькому каналу), лодки на реке, внешние промышленные дымы города, затем Gare de Lyon, и стоило выйти на Boulevard Diderot, мне помстился мимолетный взгляд на длинные бульвары, ведущие во все стороны с громадными восьмиэтажными витиеватыми апартаментами с монаршими фасадами, «Да они соорудили себе город!» – Затем перейдя Бульвар Дидро выпить кофе, хороший эспрессо и круассаны в большом городском заведении, где полно рабочего люда, и сквозь стекло мне видны были женщины в настоящих длинных платьях, спешившие на мотоциклах на работу, и мужчины в дурацких защитных шлемах (La Sporting France), такси, широкие брусчатые улицы, и тот безымянный городской аромат кофе, антисептиков и вина.
Пешком, оттедова, холодным бодро-красным утром, по Мосту Аустерлиц, мимо Зоопарка на Quai St-Bernard, где в утренней росе стоял один маленький старый олень, затем мимо Сорбонны, и мой первый взгляд на Нотр-Дам, странный, как потерянный сон. – А когда я увидел большую заиндевевшую женскую статую на Бульваре Сен-Жермен, я вспомнил свой сон о том, что некогда был французским школьником в Париже. – Я остановился в кафе, заказал «Чинзано», и понял, что суета с ходьбой-на-работу здесь та же, что и в Хьюстоне или Бостоне и ничем не лучше, – но я чуял огромное обещанье, бесконечные улицы, улицы, девушек, места, смыслы и мог понять, почему американцы здесь оставались, некоторые и пожизненно. – И первым человеком в Париже, на которого я взглянул на Лионском вокзале, был горделивый негр в хомбурге.
Что за нескончаемые человеческие характеры проходили мимо моего столика кафе: старые французские дамы, малайские девушки, школьники, мальчики-блондины в колледж, высокие молодые брюнетки на занятия по юриспруденции, хиповатые прыщавые секретарши, обереченные очкастые писари, обереченные шарфастые разносчики молока в бутылках, коблы в длинных синих лабораторных халатах, хмурящиеся старшекурсники, шагающие в шинелях, как в Бостоне, задрипанные мелкие лягаши (в синих кепи), роются в карманах, хорошенькие блондинки с хвостами волос, на высоких каблуках с блокнотами на молнии, очкастые мотоциклисты с моторами, притороченными к задам их циклов, очковые хомбурги, бродящие, читая «Le Parisien» и дыша мятой, курчавоглавые мулаты с длинными сигаретами во ртах, старухи, несущие молочные бидоны и авоськи, кирные У. К. Филдзы, плюющие в канаву и, руки-в-брюки, идущие к своим лавкам проводить там еще один день, юная француженка, на вид китаянка, лет двенадцати со щелью меж зубов чуть ли не в слезах (хмурясь, и с синяком на щиколотке, в руке связка учебников, хорошенькая и серьезная, как негритянские девчонки в Гренич-Виллидж), управленец в шляпе пирожком бежит и зрелищно успевает себе на автобус, и вместе с ним испаряется, усатые волосатые итальянские юноши входят в бар на утреннюю дозу вина, громадные неуклюжие банкиры Бурсы в дорогих костюмах выискивают в ладонях гроши на газету (сталкиваясь с женщинами на автобусной остановке), серьезные мыслители с трубками и свертками, славная рыжая в темных очках трусит, пип-пип, на каблуках к автобусу, и официантка плещет мытьевой водой в канаву. —
Восхитительные брюнетки в тугих юбках. Школьницы с длинными мальчишескими копенками волос плямкают губами над книгами и суетливо запоминают уроки (ожидая встречи с молодым Марселем Прустом в парке после школы), прелестные юные девушки семнадцати лет идут низкокаблучной уверенной поступью в длинных красных пальто в центр Парижа. – Явный ост-индец, насвистывая, ведет собаку на поводке. – Серьезные молодые влюбленные, мальчик обручил девочку за плечи. – Статуя Дантона показывает в никуда, парижский хеповый кошак в темных очках, блеклоусый, ждет рядом. – Маленький мальчик в костюмчике и черном беретике, с зажиточным отцом идет к утренним радостям.
На следующий день я прогулялся по Бульвару Сен-Жермен на весеннем ветру, свернул у церкви St-Thomas-d’Aquin[62] и увидел огромную мрачную картину на стене, изображавшую воина, упавшего с коня, в сердце его колет враг, на которого он смотрит в упор своими грустными галльскими понимающими глазами, а одну руку простер, как бы говоря, «Вот моя жизнь» (был в ней этот ужас Делакруа). Я помедитировал на эту картину на ярких красочных Шанз-Элизэ и посмотрел, как мимо ходят множества. Угрюмо миновал кинотеатр, рекламирующий «Войну и мир», где два гренадера с русскими саблями и соболями на накидках болтали дружески и с французским нахрапом с двумя американскими туристками.
Долгие прогулки по бульварам с фляжкой коньяка. – Всякую ночь другая комната, каждый день четыре часа на поиски ночлега, пешком с полным мешком. – В трущобных кварталах Парижа многочисленные несвежие дамы холодно отвечали «complet»[63], когда я осведомлялся о нетопленных комнатах с тараканами в сером парижском сумраке. – Я шел и спешил, сердито толкая людей вдоль Сены. – В маленьких кафе ел стейки с вином в порядке компенсации, медленно жуя.
Полдень, в кафе возле Les Halles, луковый суп, pâté de maison[64] с хлебом, за четвертачок. – Днем, девушки в меховых шубках вдоль Бульвара Сен-Дени, надушенные – «Monsieur?»
«Еще бы…»
Наконец я нашел себе комнату, где мог оставаться все три дня, гнетущая грязная холодная лачуга, содержимая двумя турецкими сутенерами, но добрейшей души парнягами, что я пока встречал в Париже. Здесь, открыв окно безотрадным дождям апреля, я спал свои лучшие сны и набирался сил для ежедневных двадцатимильных походов по Королеве Городов.
Однако назавтра я был внезапно безотчетно счастлив, сидя в парке перед церковью Trinité[65] возле вокзала Сен-Лазар среди детей, а затем вошел внутрь и увидел мать, молившуюся с такой самоотдачей, что напугала ее сына. – Мгновенье спустя я увидел крохотную мамашу с босоногим сыном, ростом уже с нее.
Я походил вокруг, на Пигаль начало слякотить, как вдруг солнце вырвалось на Рошешуа, и я открыл Монмартр. – Теперь я знал, где буду жить, если когда-нибудь вернусь в Париж. – Карусели для детворы, восхитительные рынки, прилавки с hors d’oeuvres[66], лавки с винными бочками, кафе у подножья величественной белой базилики Sacré-Coeur[67], очереди женщин и детей, ожидающих горячего немецкого хвороста, молодой нормандский сидр внутри. – Красивые девушки возвращаются домой из приходской школы. – Тут надо жениться и семью заводить, узкие счастливые улочки полны детей, и они тащат длинные булки хлеба. – За четвертачок я купил с лотка огромный кус сыра «грюйер», затем громадный шмат заливного мяса, вкусного, как сам порок, затем в баре спокойный стакан портвейна, а потом пошел смотреть на церковь высоко на утесе, глядящую на мокрые от дождя крыши Парижа. —
La Basilique du Sacré-Coeur de Jésus благолепна, может, по-своему одна из красивейших церквей (если у вас душа рококо, как у меня): кроваво-красные кресты в витражных окнах, куда западное солнце посылает золотые столбы на витиеватые византийские синевы напротив, представляющие иные ризницы – натуральные кровавые бани в синем море – и все бедные печальные таблички, отмечающие строительство церкви после осады Бисмарком.
