– Господи, да наоборот, как раз наоборот! Это он ту жизнь проклинал, а этой он, наоборот, доволен! – воскликнул Корнилов.
– Вот, – сказал Смотряев удовлетворенно и отобрал лист у Корнилова, – вот этого мы от вас и ждали. Для этого и потревожили. Видите, какое дело: каждое такое письмо у нас на особом учете. Получив его, мы обязаны дать свой отзыв и либо расследовать, либо закрыть дело, но чтоб закрыть, обязательно нужен другой документ. Вот, получив это письмо и обсудив его, мы так и поступили. Вызвали Зыбина, сняли с него свидетельские показания о Куторге, а потом со спокойным сердцем отправили все это в архив. То есть дело потушили. Так оно было до прошлой недели, а сейчас Зыбин сам арестован. Значит, то, что раньше было оправданием, стало обвинением. Понимаете теперь, зачем мы вас позвали?
– Нет, – покачал головой Корнилов. Он верно ничего не понимал.
– Ну как же? – мягко упрекнул его светлоглазый, светловолосый лейтенант Смотряев. – Если начнется оперразработка, то моментально будет установлена личность автора письма. Это дело несложное. Вызовут его как свидетеля, снимут показания, и анонимка превращается в материал. Тогда старик пропал. Дело будут вести товарищ Хрипушин и его заместитель товарищ Нейман, вы их обоих сегодня видели. Пару нужных свидетелей они подберут. А мы вот чувствуем, что Куторга – старик правильный, хороший, никакой он преступной деятельностью не занимается. Просто сидит и пишет свое евангелие – и все. Понимаете теперь, почему мы к вам обратились? Нам нужно честное, совершенно беспристрастное показание человека, который заслуживает доверия. Стойте, стойте, никакой лжи! Если старик виноват действительно, распускает язык – ну что ж? Ничего не попишешь. Шила, как говорится, в мешке не утаишь. Так нам и напишите – грешен! Все равно найдется такой советский человек, который известит органы об этом, сейчас всякий покажет все, что знает. Если же нет, если старик правильный, мы надеемся на вас. Вашего показания будет достаточно. – Он помолчал и спросил отрывисто: – Вот вы о чем с ним говорили? Политики касались?
– Ни в коем случае. Толковали о земной жизни Христа.
Корнилов улыбнулся.
– И хозяйка это слышала?
– Да, и хозяйка. А о Советской власти он как раз говорил очень хорошо. Спасибо, говорит, что она избавила от лжи.
Смотряев довольно рассмеялся и даже руки потер.
– Ну вот видите, как хорошо, что мы вас вызвали. Вы готовы подписать такие показания? Отлично! Спасибо! Но не сейчас, конечно. Сейчас мы ничего записывать не будем. Ведь тогда все-таки была случайная встреча. Видел он вас впервые, так что мог и не раскрыться. Кроме того, мы вызовем хозяйку и у нас будет второе показание. А вас мы попросим вот что: встретьтесь с этим отцом святым еще раз. Выпейте, посидите, поговорите толком – он старик компанейский, поговорить любит. Заведите речь хотя бы о том же Господе нашем Иисусе Христе. Ну а потом мы вас вызовем и составим протокол. И эти ваши сегодняшние показания запишем тоже. Идет?
Лейтенант Смотряев смотрел на Корнилова чистыми голубыми глазами, улыбался, говорил искренне и просто. Чувствовалось, что никакой ловушки в его предложении нет. Просто ему почему-то захотелось спасти старика, и все. «А кто же мог состряпать эту пакость? – подумал Корнилов. – Массовичка, что ли? Да, вероятно, она. И грамотность ее! Ах сволочь! И это, конечно, не единственная ее жертва. Поди, в аресте Зыбина есть и ее капля меда».
– Идет, – сказал он. – Согласен. По какому телефону мне звонить?
И вынул блокнот.
Прошло несколько совершенно пустых дней, кончилась одна неделя, началась другая, страшная тишина окружала Корнилова. Мир, в котором он жил – эти сады и пригорки, – так опустел и обезлюдел, что иногда ему казалось: никакого Зыбина и вообще не было на свете. И люди, к которым он уже привык или привязался, тоже вдруг исчезли. Директор находился где-то далеко. Даша не показывалась, бригадир не заходил. А рабочие копали землю и молчали. Если бы Корнилов был чуть поопытнее, он знал бы, что такое всегда наступает после арестов. Прежними остались только печальная Волчиха да отец Андрей. Он вдруг снова появился у Волчихи. Веселый, довольный, сияющий, с огромным портфелем в руках. Оказывается, какой-то приятель уступил ему на несколько вечеров машинку, и вот он сидел в городе и печатал и только вчера кончил.
– Так не дадите почитать? – спросил Корнилов. Он был уверен, что отец Андрей под каким-нибудь предлогом откажет, но тот, наоборот, даже обрадовался.
– Конечно, берите, – сказал он. – Вот я вам дам второй экземпляр, выверенный. И посмотрите, кстати, слог, а то я по старинке ведь пишу, тяжело и обстоятельно, а теперь, говорят, нужна легкость.
«Ну вот мне и материал для разговора со Смотряевым, – подумал Корнилов, возвращаясь домой с рукописью. – Больше ничего и не надо». Но его все не вызывали и не вызывали, и он уже не понимал, хорошо это или плохо. И в музее все было спокойно и тихо. В кабинете директора по-прежнему сидел ответственный молодой человек, и раз в неделю Корнилов отвозил ему рабочие и научные сводки. Он их брал, листал, спрашивал с быстрым смешком: «А коня Ильи Муромца не нашли?» – и прятал бумаги в ящик стола. Но однажды он попросил его подождать – в кабинете было много людей – и, когда все ушли, сказал:
– Вас попросили позвонить. Не позже чем завтра.
И протянул листок блокнота.
Корнилов посмотрел на листок, сказал «разрешите» и подошел к телефону.
– Конечно, конечно, – учтиво всполошился ответственный молодой человек, тихонько встал и закрыл дверь на ключ.
Поднял трубку, однако, не Смотряев, а его сосед по кабинету – лейтенант Суровцев. Корнилов поздоровался и сказал, что вот он случайно оказался в городе и поэтому мог бы зайти сейчас же.
– А книга при вас? – спросил Суровцев.
– Да, – ответил Корнилов.
– Заказываю пропуск, – сказал Суровцев.
"Корнилов вдумчиво опустил трубку, постоял, кивнул головой ответственному молодому человеку, застывшему в скромной позе чуткости, понимания и невмешательства, и вышел.
А по дороге остановился и остро подумал: «А не игра ли это с огнем? Ведь вот этот уж уверен, что я там работаю! Надо мне это?» Но труд отца Андрея лежал в портфеле, пропуск был заказан. Суровцев ждал, и единственное, что оставалось сейчас, – это идти побыстрее.
Лейтенант Суровцев сидел за столом Смотряева. На нем был серый коверкотовый костюм и яркий галстук.
(О, эти коверкотовые костюмы! О, эти цветастые галстуки! Это микросрез целой эпохи. Тогда только что уступили японцам Китайско-Восточную железную дорогу, и в магазинах появились неслыханные товары: консервированная соя и тонкие благородные ткани – трико, коверкот. В магазинах за ними давились. На прилавке они испускали нежное, тихое сиянье. Они были нежны и прекрасны, как копенгагенский фарфор. А через пару месяцев секлись и превращались в тряпку.)
Когда Корнилов вошел, Суровцев поднялся, поздоровался и показал ему на стул.
– Ну вот, – сказал он. – Вы имели дело с лейтенантом Смотряевым, но сейчас он в командировке. Так что пока придется беседовать нам с вами, не возражаете? Ведь речь, как я понимаю, идет все о том же отце благочинном? Да? Отлично! Итак, вы разговаривали? О чем же?
– О суде над Господом нашим Иисусом Христом.
– О чем, о чем? – вскинул брови лейтенант Суровцев, и у него даже глаза забегали, как у разыгравшегося кота.
Корнилов повторил.
– Вот сила-то! – засмеялся Суровцев. – И что же он такое говорит? Я ведь эту историю читал когда-то! Это оттуда предатель?
– Так вот как раз о нем у Куторги целый труд.
– А ну-ка, ну-ка! – Суровцев взял рукопись и стал читать. – Как сказано! – воскликнул он вдруг. – «Когда судья выносит несправедливый приговор. Бог отворачивает от него свое лицо, но если он справедлив хотя на час, то и весь мир становится от этого крепче». До чего же здорово! Это что же, высказыванья тогдашних законодателей?!
– Да, – ответил Корнилов, – вот тут в скобках есть ссылка.
– Ага, ага! – кивнул Суровцев. – Да, да, ссылка! Нет, таких я не слышал. У нас ведь историю права читали, но так, бегло, очень бегло! – Он снова наклонился над рукописью. Дочитал до конца главу, закурил, сказал: «Да...» – и прошелся по кабинету. – А все-таки знаете, что мне больше всего понравилось? – сказал он, усаживаясь за стол. – Вот это правило: «Суд, осуждающий на казнь раз в семь лет, – бойня. Да зовутся же члены его членами КРОВАВОГО СИНЕДРИОНА». Да, тут задумаешься, прежде чем осудишь. Знаете, что я вас попрошу? Оставьте-ка мне это дня на три, ведь он вам не на один день дал, верно?
– Да, конечно, берите, – сказал Корнилов. – Но только в конце концов мне все равно придется вернуть. Он мне дал для того, чтобы я поправил стиль.
– Ну конечно, верну, как же иначе! – успокоил его Суровцев. – Ну а еще о чем вы говорили?
– Так вот об Иуде.
– О! Вот это очень интересно! Я ведь знаю только то, что он предатель, и вот говорят еще «поцелуй Иуды». Это что же, он подал такой знак при обыске и аресте?
