Бывает и так, что Морфей, пренебрегая своими служебными обязанностями, опаздывает или, обнаглев донельзя, вовсе не является на работу. Его не страшат ни ругань, ни проклятья, ни угрозы клиентов накатать жалобу вышестоящему начальству, так как прекрасно знает: заменить его некому и максимум, что грозит – очередной выговор, без занесения в трудовую книжку. И хоть тресни от злости, дрессируя стада овец, все равно проведешь ночь, ворочаясь с боку на бок.
Антон Невольнов никак не мог уснуть. Воспоминания мелкой, загнанной глубоко под кожу занозой саднили, ныли, будоражили, отравляя душу гноем переживаний. Раз за разом он прокручивал в голове события скандального и, скорее всего, последнего в своей карьере телевыступления.
В прямом эфире, бледный, вспотевший и трясущийся, точно заяц в полупустой маршрутке, чиновник поведал обо всей подноготной подготовке визита президента, ежиной охоте и прочих событиях, о которых ты, любезный читатель, уже прекрасно знаешь. Покаявшись пред всем честным народом, он заявил, что исполнял приказы Халявина, что дальше так продолжаться не может, потому как совесть его окончательно загрызла и… Закончить речь Антон не успел. Директор телецентра Петр Сергеевич сначала недоуменно наблюдал за происходящим, наивно полагая, что выступление согласовано сверху, но осознав, что это не так, дал команду прервать эфир рекламой и лихорадочно запиликал телефоном, выискивая абонента «Халявин мэр». Дрожащие губы объяснили ситуацию, после чего оглушенный и потерянный шепот попросил сотрудников не возобновлять передачу и вызвать «скорую».
Телезрителям объявили, что произошел сбой в вещании и программу «Без лишних купюр» они сегодня не увидят. На экране замельтешили ножки балерин. Старый оператор, хорошо помнивший советское прошлое, прикололся, поставив «Танец маленьких лебедей». Получив от взбешенного начальства «звездюлей», он включил мультик «Ну, погоди!».
Чьи-то волосатые руки сняли с Антона микрофон, и вежливый, но твердый, не терпящий возражений голос попросил покинуть студию. Не смывая грима и ничего не видя вокруг себя, чиновник под всеобщее молчание сбежавшихся телевизионщиков прошествовал к выходу.
– Самоубийца, – прошелестело вслед Невольнову, когда за ним клацнул железными зубами замок.
Антон плохо помнил, как добрался до дома. Глотнув коньяка, он вырубил все телефоны, в одежде плюхнулся на кровать, но заснуть так и не смог, и теперь, как было уже сказано выше, осуществлял непосредственное личное участие в процессе наблюдения за темным временем суток. Так! Стоп! Прошу меня покорнейше извинить, дорогой читатель, но, кажется, ваш покорный слуга подцепил вирус «канцелярис чиновникус». Сам же предупреждал об опасности – и вот на тебе!
Карету мне, карету…скорой помощи! Вызовите кто-нибудь врача! А, ладно – не надо. Пока он доберется по нашим дорогам и пробкам, поздно будет. Сам себя спасу. Как и у всякого сочинителя, у меня припасена аптечка для экстренных случаев. Так, посмотрим, что у нас есть… Сбор классический прозаический, гомеопатические препараты Толстого, отвар Достоевского, эликсир Лермонтова, настойка Пушкина, свечи Сорокина, таблетки Пелевина, скальпель Булгакова, сироп серебряного века… Все не то… Ага, нашел! Капли Чехова. Пойду-ка их приму, а заодно сделаю комплекс упражнений смехотерапии по методу доктора Гоголя. Никуда не уходи и пока понаблюдай за героем. Потом расскажешь, что здесь произошло. Я быстренько!
Ну, вот, ваш покорный слуга вернулся: жив и здоров. Ничего не случилось? Как лежал, так и лежит? Это только так кажется. На самом деле внутри нашего героя бушуют нешуточные страсти. Сейчас я тебе о них поведаю. Итак…
События минувшего дня, безнадежно застряв, буксовали в колеях мозга, разбрызгивая мгновения воспоминаний и выхаркивая комья фактов. Споря сам с собой, Невольнов мучительно искал оправдание своему отчаянно-глупому безрассудному поступку, пылко доказывал, что поступил правильно, что другого выхода не было и быть не могло. Внутренний голос, которые некоторые называют совестью, язвительно возражал, пугая неизбежной карой.
– Ты покой такое отчебучил? – вопрошал он Антона. – Ничего получше придумать не мог? Извилин не хватило?
– Нет, ну а что мне оставалось делать? Выкинули бы меня пинком под зад с позором. И куда мне идти?
– Перепугался, бедненький, в штаны наложил. Так и скажи! И нечего было людям втирать про свою честность и благородство, героя из себя корчить. Если ты весь такой замечательный, то почему не отказался выполнять тупые приказы? Сразу бы сказал шефу: «Так, мол, и так. Хреновиной ты страдаешь». Ну, уволил бы он тебя. Он тебя и сейчас уволит, можешь даже не сомневаться. И пошел он, солнцем или ветром, – не помню уже – гонимый, повторяя: «суди его Бог», и покуда я видеть его мог, с непокрытой шел головою. Что, с голоду бы помер или чего – по ящику перестали бы показывать? Пережил бы как-нибудь, ничего страшного! Страшно, аж жуть! А сейчас ты вляпался по полной программе! Афоня тебя в порошок сотрет. Возьмет и посадит в темницу сырую орла молодого за клевету. Будешь на нарах куковать или кукарекать. Давай, собирай манатки и шуруй отседова, куда подальше и пока не поздно. Хоть о родных бы подумал прежде. Им тоже житья не будет. Эх, и дурак же ты! Осел натуральный! Натуральный осел! Да что с тобой говорить?!
– Может, еще все обойдется? – подавал робкую надежду Невольнов.
– Держи карман шире! Обойдется, как же! И не надейся. Натворил делов – отвечай. Но даже если, предположим, вдруг случилось чудо… Тебе самому как, не стыдно? Шефа подставил, ну да хрен с ним, – заслужил. А тупая эпопея с ежиной охотой? Это же маразм натуральный! В голове не укладывается! Ты почто девчонку обидел, до слез довел, а? У нее и так в жизни радостей никаких! Видел, как они живут?
– Да, – вздыхал Антон. – Стыдно. И не напоминай лучше – и так тошно!
– А ты помучайся, помучайся. Глядишь, человеком станешь. Встанешь, так сказать, на путь исправления. Очистишься духовно. Хотя вряд ли…Ты больше о себе печешься, думаешь, как бы вывернуться. Эхе-хе…
Долго еще спорил сам с собой чиновник, фантазировал, как развивались бы события и к чему бы привели, поступи он иначе. Вариантов было настолько много, что, в конце концов, Невольнов намертво запутался в сетях полудремотных рассуждений и лишь беспомощно рыпался в тщетной попытке освободиться.
«Все это полная ерунда, – возразит взыскательный читатель. – Автор напридумывал невесть что. Не мог главный герой откровенничать со своей совестью, ибо она у Антона давно атрофировалась».
Отчасти ты прав. Но, говоря замшелым языком представителей власти, утверждение не совсем корректно. Тщательно спрятанная под толстой скорлупой тела, высушенная равнодушием и цинизмом повседневности, совесть загубинских чиновников постепенно грубеет, превращаясь в рудимент души. Это, если хотите, последствия производственной травмы или, точнее, профессионального заболевания, от которых никто не застрахован, вне зависимости от должности и места работы. Подобно раковой опухоли, вирус черствости незаметно множится, развивается, захватывая и отравляя новые клетки души, пока полностью ей не завладеет. Если вовремя не выявить и не распознать опасность, то пиши – пропало. Мало кому удавалось выскользнуть из цепкой хватки недуга.
Невольнова спасло то, что работал в должности всего-то лет пять. Побудь он на своем посту лет эдак 20–30, то и спорить было бы не с чем. Слушал бы сейчас Антон колыбельную Морфея в стране радужных сновидений, возлежа с полуобнаженными девицами возле денежного древа и прикладываясь к неисчерпаемому кубку изысканных вин. Возможно, в блаженствующее несознание, намекая на неминуемость кары, и вторгались бы неясные тени злобных шершней с лицами вышестоящего начальства или, того хуже, завывающего волка в прокурорском мундире. Так что с того? Осыпал бы их Антон лиственными купюрами, и убрались бы они подобру-поздорову, низко кланяясь и желая многия лета.
Скажешь, автор сказки рассказывает, и порядочных, отзывчивых чиновников в природе не существует. Ерунда! Ты просто мало с ними общался. Вот, пожалуйста, пример из жизни. Хочу поведать тебе историю про кристально честного чиновника Загубинска… Хочу, да что-то на ум ничего не приходит. Ладно, если вспомню, расскажу. Пока же вернемся к Антону, который так и не впал в забытье в течение куцей летней ночи.
Лопоухим щенком, недавно вставшим на неокрепшие лапы, она кособоко ковыляла по зернистому небосклону, с любопытством обнюхивая неведомую безбрежность. Плутая между слепых многоэтажек и деревянных развалюх, натыкаясь на шпили блеклых призрачных фонарей, неуклюже шарахаясь от фар редких припозднившихся машин, затемь уловила тихий лучистый смех. Звезды, лукаво перемигиваясь, потешались, наблюдая за ее забавными движениями. Разобиженная ночь запрыгала, намереваясь куснуть задир, но лишь лязгала в пустоте беззубой пастью. Не в силах дотянуться, она жалобно заскулила. Далекие светила, померцав между собой, сжалились, подставив соски Млечного пути. Насытившись, мгла отяжелела, и ее потянуло в сон. Осоловевшие слезящиеся глаза отыскали бледно-желтый диск. Позевывая, ночь вскарабкалась на луну и свернулась калачиком на темной стороне. Пройдет совсем немного времени, заматереет она, станет полновластной хозяйкой. Будет трепать, драть осенние листья и, запрокинув морду, протяжно завывать студеной вьюгой.
