Юрий Рытхэу - Конец вечного безмолвия

— Дело сделано, — доложил он Громову, войдя в дом. Тренева.

Громов долго не отвечал. Потом вдруг обратился к Треневу:

— Ну как — нырять будем?

Тренев вскинул голову, но Громов тут же принялся его успокаивать:

— Ну хорошо, хорошо! Я пошутил… — Он встал и торжественно произнес: — Господа! Прошу всем налить по полной и выпить за победу! Агриппина Зиновьевна! Иван Архипыч! Поздравляю вас с возвращением законной власти!

В здание бывшего ревкома прибежал милиционер Кожура и сообщил:

— Баба беснуется! Просит выпустить или доставить туда же раненого Булата, ейного мужика.

— Где тело? — спросил Громов.

— В угольном сарае у Тренева, — ответил Струков.

— Оттащите на Казачку, на лед. А ей скажите, что пытался бежать и тут его застрелили.

— Иннокентий Михайлович! Почему только его одного? Всех надо при попытке к бегству, всех до единого! — горячо, брызгая слюной, заговорил Струков.

— Не будь таким жестоким, Струков! Ну зачем так? — почти плачущим голосом ответил Громов. — Женщину хоть пожалей.

Струков удивленно посмотрел на Громова, пошмыгал носом.

— Ну, бабу-то можно оставить, уж ладно, — согласился он.

Милюнэ совсем обезумела. Ее держали товарищи-, но стоило им чуть ослабить усилия, как она вырывалась, подбегала к двери и начинала биться о дверь, крича при этом:

— Где мой Булат? Отдайте мне моего Булата! — Она падала, снова цеплялась, билась о дверь.

— Послушайте! — крикнул наконец выведенный из себя Мандриков. — Если вы не позовете кого-нибудь из вашего начальства, мы разобьем окна!

— Приказано стрелять в таком случае! — невозмутимо ответил милиционер Кожура. — И вообще не мешайте мне сполнять мои служебные обязанности.

То ли угроза подействовала, то ли самому начальству и впрямь понадобилось прийти сюда, но на переломе дня, когда снова начало темнеть, в дом пришел Струков.

Не дав ему открыть рта, Мандриков потребовал:

— Среди нас больная женщина. У нее законное право знать о судьбе своего мужа!

Струков слушал, и насмешливая улыбка кривила его потрескавшиеся, губы.

— Вас сегодня переведут в тюрьму, — медленно ответил он. — Женщину велено помиловать, в смысле того, что она останется в доме…

— А где Булатов?

— Вы скоро с ним воссоединитесь, — загадочно ответил Струков.

Распахнулась дверь в комнату, впустив облако морозного воздуха. Все жадно стали глотать воздух — в тесной запертой комнате было душно.

— Выходить по одному! — послышался приказ. — Идти с поднятыми руками! Расстояние друг от друга — пять шагов! Не скопляться! Баба остается здесь!

Все по очереди подходили к Милюнэ и прощались с ней. Она обняла Мандрикова и сказала:

— Увидишь Булата, скажи: я его жду! Пусть за меня не волнуется, пусть бережет себя. Помогите ему — он ведь ранен.

Первым вышел Мандриков.

Яркая луна висела в чистом небе Анадыря.

Растянутая цепь миновала церковь и ступила на лед реки Казачки. Позади на довольно приличном расстоянии шли конвойные.

Послышалась какая-то неясная команда, и Мандриков оглянулся. Конвойные разбегались. И в ту же минуту он вместе со звуками выстрела ощутил горячий удар и упал.

Мандриков нашел в себе силы крикнуть:

— Трусы вы! Расстреливаете, а показаться боитесь!

На белом снегу при лунном свете он был хорошей мишенью.

Он упал опять и больше не поднялся.

Из ближайшего дома вышел Струков. Начальник колчаковской милиции медленно, с некоторой опаской подошел к лежащим телам ревкомовцев и носком торбаса тронул каждое тело.

— Вон там, чуть выше лежит их товарищ. Оттащите трупы и сложите их вместе, — обратился он к конвойным.

Повернулся и тяжелой походкой направился к дому Тренева.

Он распахнул ногой дверь.

Играл граммофон. В табачном дыму виднелись неясные лица, бледные, с лихорадочно блестевшими глазами.

— Господа! — крикнул с порога. — Все! Конец ревкому!

Захмелевшая, какая-то отчаянно веселая, Агриппина Зиновьевна поднесла ему большую рюмку, поцеловала и, взмахнув рукой, закричала:

— Ура нашему герою! Ура избавителю!

Через пять дней с верховий показались нарты — это возвращались Берзин, Мальсагов и Галицкий.

Дозорный прибежал в уездное правление и сообщил об этом.

Всех троих схватили, как только нарты достигли берега, и в тот же вечер расстреляли.

Милиционер Кожура, стороживший Милюнэ, доложил начальству:

— Кажись, баба рехнулась!..

— Откуда ты знаешь?

— Пищу не берет, воет диким голосом, — объяснил Кожура.

Струков посмотрел на Громова. Тот устало махнул рукой:

— Да выпусти ее. Пусть идет куда хочет… Милюнэ поначалу не поняла, что ее выпускают.

А когда вышла, от слабости повалилась прямо на крыльцо. Милиционер Кожура помог ей встать и легонько толкнул в спину:

— Топай домой! Топай!

Сквозь затуманенное сознание пронзительно светилась одна мысль: где Булат? что с ним?

Она дошла до дома Тренева. На стене под клочьями изодранного воззвания по-прежнему темнело на снегу кровавое пятно. Что вело Милюнэ? Какие силы подсказали дорогу? Но она шла прямо туда, где на льду тундровой реки Казачки лежали расстрелянные.

Дойдя до Булата, она упала перед ним на колени, шепча:

— Булат! Милый, хороший! Мое недолгое счастье! Ты вознесся в зенит и все твои товарищи. В мир героев, в царство «окровавленных». Теперь вы там… И вместо сердца у меня кусок льДа…

Булат лежал с широко открытыми, удивленными глазами. Снежинки падали на глаза и не таяли.

И снова Тымнэро долбил мерзлую землю. Он работал с остервенением. Ему помогал Ер-мачков.

— Кажись, мы в сплошной лед попали, — тихо сказал Ермачков.

— Это хорошо, — отозвался Тымнэро, — В мерзлоте они будут вечно лежать.

Последним- опускали Булатова,

— Подождите, — попросила Милюиэ, когда Тымнэро и Ермачков взялись за него. Она сняла оленью рукавицу и положила на лицо своего мужа, своего любимого.

…В этот год великого несчастья, когда был расстрелян первый ревком Чукотки, летом пришел пароход с большим отрядом большевиков. Арестовали всех участников контрреволюционного переворота и увезли во Владивосток.

На могиле расстрелянных ревкомовцев поставили памятник — деревянный обелиск с жестяной пятиконечной звездой. На восточной стороне обелиска было выжжено раскаленным гвоздем:

Спите спокойно, борцы за свободу, Вечным, безмолвным, таинственным сном. В тундрах далекого дикого края Смерть вас сразила кровавым серпом. Пали вы жертвой от рук капитала, Пали в кровавой борьбе. В душах друзей по идее Создали вечную славу себе. Спите ж, забывши тревоги земные. Спите как братья народной семьи, С роднны дальней приветы, родные, Вас не пробудят от мертвой тиши.

В конце лета из тундры приехал Теневиль и стал упрашивать Милюнэ переехать в стойбище.

— Новому человеку надо расти крепким и сильным, — настаивал Теневиль, видя, в каком плачевном состоянии находится Милюнэ.

Наконец она согласилась, почувствовав в словах Теневиля правоту и заботу о будущем ребенке.

В тундре Милюнэ успокоилась, пришла в себя. Она была в привычном с детства окружении, на вольном просторе и со временем окончательно поверила, что жизнь, прожитая в Ново-Мариинском посту, — причудливый, странный сон. Родился еын. В тундру пришли новые люди — учителя, врачи. Стойбище Теневиля, бывшее Армагиргина, влилось во вновь организованный первый чукотский оленеводческий совхоз "Снежное",

Милюнэ назвала сына Булатом.

В отделе регистрации в Анадыре, куда Милюнэ ненадолго приехала, она высказала пожелание, чтобы сын был записан как Булат Александрович Булатов. Но сотрудник, рыжеволосый и скучный человек, криво усмехнулся и назидательно сказал:

— Каждому хочется породниться с героем… Давайте запишем так — Булат Александрович Милюнэ.

— Милюнэ не годится, — терпеливо объяснила ему Милюнэ. — Это женское имя. Тогда уж лучше пусть будет Милют.

Окончив среднюю школу, Булат уехал в далекий Ленинград, казавшийся Милюнэ расположенным дальше луны. Уезжал мальчиком, а приехал через пять лет молодым человеком, до боли похожим на Александра Булатова. Булат работал в тундре — искал драгоценный денежный металл. Упрашивал мать переселиться к себе в Анадырь. Однажды приехал не один, а с молоденькой женой.