Смущенно улыбаясь, девочка качалась в Марининых руках. Красный пионерский галстук трясся на ее плоской груди.
«Я индюк – красные сопли…» – вспомнила Марина и улыбнулась.
– Ну, давай по-хорошему. Свободно, ясно, следи за счетом. Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре…
Девочка принялась играть, старательно поднимая брови.
За окном посверкивала частая капель, широкоплечий дворник в ватнике, платке и юбке скалывал с тротуара черный блестящий на солнце лед.
Прелюд незаметно сбился на вальс.
– Снова-здорово. Ну что с тобой сегодня, Света? – Марина повернулась к ней: – Метроном есть у тебя дома?
– Нет…
– Купи. Если так считать не в силах – купи метроном.
Ученица снова посмотрела на свои ногти.
За стеной кто-то барабанил этюд Черни.
– Давай еще раз. Успокойся, считай про себя, если ритм держать не можешь…
Марина взяла с подоконника свою сумочку, открыла, нашарила «Мишку» и стала разворачивать, стараясь не шелестеть фольгой.
«Пролочку грех отвлекать. Не конфетами едиными сыт человек… впрочем, они их теперь жуют, как хлеб…»
Из-за красного кругляшка пудреницы торчал краешек сложенной клетчатой бумаги. Марина вытянула его и, жуя конфету, развернула. Листок косо пересекали расползающиеся строчки круглого, почти детского почерка:
МАРИНОЧКЕ
Моя Мариночка, люблю!
Люблю тебя, родная!
Сними одежду ты свою,
Разденься, дорогая!
Тебя я встретила, как сон,
Как сон святой и сладкий!
Целую губ твоих бутон,
Прижми меня к кроватке!
Люблю, люблю, люблю тебя!
Русалка ты, царица!
Пускай ночь эта для меня
Все время повторится!
С тобою быть навек хочу,
Любимая, родная!
Прижмись тесней к моему плечу
И никогда вовек тебя не отобьет другая!
Марина улыбнулась, поднесла листок к лицу.
Строчки расплылись, бумага, казалось, пахнет мягкими Сашенькиными руками. Чего бы ни касались эти порывистые руки – все потом источало светоносную ауру любви. Марина вспомнила ее податливые, нежно раскрывающиеся губы, неумелый язычок, и горячая волна ожила под сердцем, вспенилась алым гребнем: сегодня Сашенька ночует у нее.
Прелюд кончился. Ученица вопросительно смотрела на Марину.
– Уже лучше. Теперь поиграй нашу гамму.
Марина спрятала листок и вдруг наткнулась на другой – знакомый, но давно считавшийся потерянным.
– Господи… как это сюда попало…
Девочка заиграла ми-мажорную гамму.
Этот листок был совсем другим – аккуратным, надушенным, с бисерным изысканным почерком:
AVE MARINA
Среди лесбийских смуглокожих дев
Сияешь ты, как среди нимф – Венера.
Феб осенил тебя, любовь тебе пропев,
Склонилась с трепетом Юнона и Церера.
Наследница пленительной Сафо,
Как ты прекрасна, голос твой так звучен.
Любить тебя, весталочка, легко:
Твой облик мною наизусть изучен;
Изучены и губы, и глаза,
Изгибы рук, прикосновенье пальцев.
На клиторе твоем блестит слеза…
Ты прелесть, ангел мой. Скорее мне отдайся…
Марина усмехнулась и вздохнула. Это писала Нина два года назад…
Поразительно. Оба стихотворения посвящались ей, в них говорилось в сущности одно и то же, но как далеки они были друг от друга! От неумелого Сашиного исходило тепло искреннего любовного безрассудства, когда при мысли о любимой сердце останавливается в груди, а мир дрожит и рассыпается калейдоскопической зыбью. Второе стихотворение источало холод рассудочного ума, цинично взвешивающего сердечную страсть, отринувшего Случай, как опасность потери своего Эго.
Спотыкаясь, гамма ползла вверх.
– Медленней, не спеши. Не бормочи, старайся следить за пальцами.
Марина спрятала Сашино посвящение, а Нинино разорвала и бросила в корзинку.
Дворник в юбке, накрошив льда, воткнул мокрый лом в снег и побрел за лопатой.
Марина посмотрела на часы. Без четверти три.
– Ну, ладно, Света. К следующему разу приготовишь начисто сонатину и прелюд. А дома… дома…
Подойдя к пианино, она полистала «Школу».
– Вот этюд этот разберешь сама. Запомнила?
– Да…
– Ну и хорошо.
Дверь робко приоткрылась, заглянули светлые кудряшки.
– Проходи, Олег.
Плоскогрудая Света стала собирать свои ноты в капроновую сумку.
Олег громко ввалился со щедро расстегнутым портфелем, шмыгая носом, пылая круглыми девичьими щеками. Тупорылые ботинки были мокрыми, низ форменных брюк – тоже. Галстук с крохотным, намертво затянутым узлом съехал набок.
– Господи, откуда ты? – улыбнулась Марина, кивнув уходящей Свете.
– А я это… опаздывал… и это… – ответно улыбнулся он, хлюпнув носом.
Марина поправила ему галстук, чувствуя на расстоянии, как пылает пухленькое красивое лицо.
Этот двенадцатилетний Адонис нравился ей. У него были курчавые светло-каштановые волосы, девичьи черты, голубые глаза, оправленные в бахрому черных ресниц, полные вишневые губы и круглый аппетитный подбородок. Помимо этого, он был патологически глуп, ленив и косноязычен, как и подобает классическому любовнику Венеры.
Олег порылся в растерзанном портфеле, выудил испачканную чернилами «Школу» и мятую тетрадь.
Прислонившись к подоконнику и улыбаясь, Марина рассматривала его:
– Почему ты такой неряшливый, Олег?
– Да я просто спешил… вот…
– Ты всегда куда-то спешишь…
– Да нет… не всегда… иногда…
Он давно уже чувствовал ее расположение и носил невидимый венок любимчика с угловатой удалью, позволяя себе глупо шутить с Мариной и задушенно смеяться в собственный воротник. При этом он безнадежно краснел и моргал своими густыми ресницами.
Его отец был стопроцентный прол – отливал что-то на Заводе Малогабаритных Компрессоров, в Доме культуры которого и преподавала музыку Марина.
Мать Олега заведовала небольшой овощной базой.
– Ну, как этюд? – спросила Марина, когда он сел за инструмент и привычно сгорбился, положив большие клешни рук на колени.
– Ну… я в начале там нормально… Марин Иванна… только это, в конце там… сложно немного…
– Что ж там сложного? – она подошла, поставила его «Школу» на пюпитр и нашла этюд.
Олег испуганно посмотрел в ноты, потер руки и робко начал. Играл он неплохо, но природная лень не пускала дальше.
– Немного живее, не засыпай, – сразу подстегнула его Марина и безжалостно нажала на левое плечо, качнув вбок. – Свободней левую, басов не слышно совсем.
Во время игры он забывал обо всем, по-детски оттопыривал верхнюю губу и шлепал ресницами. Глаза его округлялись, нежная шейка тянулась из школьного воротника.
– Пальцы, пальцы! – воскликнула Марина, клюнув ногтем исцарапанную крышку «Лиры». – Остановись. Опять путаница. Пятый, третий, первый, четвертый. Сыграй еще.
Он повторил.
– Теперь снова, только легче и свободней.
Он сыграл легче и свободней.
«Все может, если захочет. Как партия… – подумала Марина, любуясь им. – За таким вот теленочком и гонялась Хлоя по лесбосским лугам. Мой миленький дружок, лесбийский пастушок…»
Из его кудряшек выглядывала аппетитная розовая мочка. Марина представила, как содрогнулся бы этот угловатый увалень, когда б ее губы втянули эту мочку а язык и зубы с трех сторон сжали бы ее.
– Пауза! Пауза! Почему забываешь? Снова сыграй…
Он вернулся к началу.
«Интересно, есть у него волосики там или нет еще?» – подумала она и, улыбаясь, представила, как, зажав в темный угол этого испуганно пылающего бутуза, стянула бы с него штаны с трусами и настойчивыми прикосновениями заставила б напрячься растущую из пухлого паха пушечку… Опустевший школьный спортивный зал гулко разносит Олегово хныканье и Маринин горячий шепот, поднятая ушедшим классом пыль еще висит в воздухе, запертую на швабру дверь дергает шатающийся по коридору лоботряс. Олег смолкает, покоряясь угрожающим ласкам, Марина валит его на рваный кожаный мат, ее губы втягивают в себя терпко пахнущую головку, а рука властно забирает эластичные яички…
– А теперь как, Марин Иванна?
– Вполне, – шире улыбнулась она, обняв себя за локти. – Слушай, Олег, а у тебя подружки есть?
Посмеиваясь, он пожал плечами:
– Неа…
– Почему?
Угловато он повторил тот же жест.
– Такой взрослый мальчик, симпатичный… – Марина подошла, потрепала его кудряшки. – Только ленивый предельно.
– Да нет, Марин Иванна, я не ленивый…
– Ленивый, ленивый, – ласково качала его голову Марина, чувствуя шелковистость курчавых волос. – Больше заниматься надо, больше. Ты талантливый парень. Если будешь лентяем – ни одна девочка с тобой дружить не станет.
– Ну и не надо…
– Как же не надо? Придет время, и будет надо…
Она наклонилась и сильно дунула ему в ухо.
Он захихикал, втягивая голову в плечи.
– Лень-то матушка! – засмеялась Марина, раскачивая его. – Ладно, давай сонату. Разбирал?
– Ага… немного, – насторожился он и со вздохом полез в ноты.
– Трудно было?
– Очень…
– Не ври. Ничего там трудного нет.
