(На Даше, верно, было коверкотовое пальто, голубой полушалок, а в руках сияющая, как черное зеркало, сумка.) Она смутилась, а он вдруг схватил ее, смял, взъерошил и звонко расцеловал в обе щеки:
– Вот вам!
– А я ведь вечером собиралась к вам, – сказала она, осторожно освобождаясь.
– Зачем вечером, сейчас, сию минуту пойдем! – крикнул он. – Мне столько нужно вам сказать!
– И мне тоже, – улыбнулась она.
– Да? Вот бывают совпадения! Так идемте же, идемте!
– Нет, сейчас я не могу. Позже, после восьми, когда дядя уедет в город.
– А не обманете? – спросил он и снова поймал ее за руку.
– Нет, нет, не обману. – И она как-то по-новому улыбнулась. – Вы знаете, меня посылают в Москву.
– Да? – изумился и обрадовался он. – Вот это уж по-настоящему здорово! Я ведь тоже еду в Москву. Вот и будем жить вместе. Я вам все галереи покажу, в театры сходим! Отлично!
– Да! Мне там еще вступительные по мастерству надо будет сдать, – страдальчески взглянула она на него.
– Пустяки! Сдадите! – Ему действительно все сейчас казалось сущими пустяками. – Вот вечером я вам дам такой монолог Лауренсии из «Фуенте овехуна», что они все закачаются.
– Нет, правда?
– Истинный святой крест, – выговорил он серьезно и перекрестился.
Она что-то хотела ему сказать, но вдруг шепнула: «Дядя!» – и отскочила.
Бригадир Потапов – сейчас в своем черном ватнике он очень походил на солидного жука-навозника, – серьезный и хмурый, зашел со стороны калитки и стал ее отпирать. За спиной у него был мешок, а в нем какие-то ящики.
– Он сегодня яблоки в Москву отправляет, – шепнула Даша.
«Проворен, дьявол», – подумал Корнилов и спросил:
– А как он сейчас вообще?
– Идемте, идемте, он опять сейчас выйдет, – шепнула Даша и утащила его за кусты. – Вы это зря, Владимир Михайлович, – сказала она вдруг серьезно.
– Что зря?
– Да все зря! Ну что вы тогда мне наговорили? Ну, помните? И все это ведь неправда.
– Да что неправда? Что, горе вы мое?
– Ну что дядю кто-то вызывал и что-то ему там предлагал, все это неправда.
– Здорово! – воскликнул он ошарашенно. – Это он вам так сказал?
– Он. И еще он сказал: «Чего он к Волчихе повадился? Ничего у нее там интересного нет. Одна голимая водка»! Эту Волчиху давно бы и из колхоза погнали, если бы не дядя. А она вот как...
В голосе Даши вдруг появились какие-то совершенно новые потаповские нотки. На него она не глядела.
– Ну а еще что ваш дядя говорит? – спросил Корнилов.
– А еще он говорит, что вы напрасно связались с этим попом. Он горький пьяница. Наперсный крест с себя пропил. Он всем говорит, что утопил в море, но это он врет – пропил. От него уж и родная дочь отказывалась. («Раз заставили», – ввернул он.) Да никто ее не заставил, а если он такой отец, ну так что ж? И правильно! Он и в тюрьме уже насиделся, и лес в Сибири валил. К нему участковый прошлый год каждый день приезжал на мотоцикле. Сегодня он здесь, а завтра там. Разве он вам товарищ?
– А кто же тогда мне, Дашенька, товарищ-то? – спросил Корнилов мирно. – Зыбин? Так его тоже посадили.
Она молчала. Он схватил ее за руку.
– Дашенька, милая, умница вы моя! Ну что вы мне сейчас наговорили? Что, сами-то вы в это верите? Нет ведь? Не верьте вы, ради всего святого, этому! Всего этого нет, нет. Ну просто совсем нет на свете. Это люди выдумали, это хмара, затмение, наваждение, стень какая-то, как моя нянька говорила. Дошла стень эта до вас – дядя к вам ее занес оттуда, – вот вы и заговорили на ее языке. А он ведь вам чужой, чужой! Что делать, бывают, бывают, наверно, в истории такие полосы. Планета наша окаянная, что ли, не туда заходит, или солнце начинает светить не так, не теми лучами – но вот сходят люди с ума, и все тут!
Она долго молчала, а потом сказала:
– И еще вам нужно скорее уезжать отсюда.
Он усмехнулся.
– Ну поедем, поедем! Поедем в Москву!
– Нет, не в Москву, – упрямо ответила она, – вам надо не в Москву, а подальше куда-нибудь, туда, где вас никто не знает.
Он посмотрел на нее.
– Вот это блеск! Это что же, опять дядя? Вы, значит, в Москву, а я от Москвы? Здорово! Ну скажите ему, чтоб не тревожился. Я вас там не побеспокою. Так и скажите.
Он повернулся, чтоб отойти, но она вдруг схватила его за руку, кажется, хотела что-то сказать, но слов у нее не нашлось, не нашлось и дыхания, и она только молча привалилась к нему лицом.
– Даша? – спросил он изумленно.
Она молчала.
– Даша.
Она вдруг взметнулась, неловко поцеловала его (так, что поцелуй пришелся в нос) и побежала.
– Даша! – Она все бежала. – Да Даша же! Ну хоть обернитесь!
Она обернулась.
– Я приду, я обязательно приду сегодня, Владимир Михайлович, ждите! Приду! – Она говорила почти шепотом, но он ясно слышал каждое ее слово.
Она не пришла. Он пролежал до рассвета с открытыми глазами, а утром встал и поплелся на шоссе голосовать. И только что сошел с холмов, как увидел Волчиху.
Она стояла на обочине, опустив голову, и как будто кого-то ждала. Он подошел поближе и тронул ее за плечо. Она подняла голову, посмотрела на него и туго улыбнулась.
– Вот Андрея Эрнестовича провожала, – сказала она, – вещички помогла ему снести.
– Куда ж он уехал? – спросил Корнилов. («Вот еще новое дело».)
– Туда, на Север. На Белое море рыбу ловить. Ребята письмо отписали. Пишут, приезжай скорее. Пускай, пускай едет. Он это любит. Пускай. Я радая!
И отвернулась, чтоб не заплакать.
На этот раз в кабинете были оба его хозяина. Суровцев стоял возле открытого окна и глядел во двор. Смотряев растерянно листал какую-то папку и что-то разыскивал. Корнилов вошел, Смотряев отложил папку и, воскликнув что-то вроде «ну вот и он», «ну и легок на помине!», пошел ему навстречу. В общем, все получилось так, как будто встретились старые добрые знакомые. Корнилов спросил, как отдыхалось в Крыму, Смотряев махнул рукой и ответил, что какой там, дьявол, Крым! Он сейчас из больницы, а не из Крыма. Да как же так? А вот так, очень просто – пожарился два дня на солнышке, да и нажил ни больше ни меньше как катаральное воспаление легких. Месяц провалялся, а сейчас с утра температура нормальная, а часам к пяти 37,5. Вот и губы обметало.
– Так ты, значит, на бюллетене? – забеспокоился Суровцев. – Ну так и надо лежать, а не ходить.
– Нельзя, – коротко вздохнул Смотряев, – дела! – Он кивнул головой на папку. – Вот берите-ка, Владимир Михайлович, стул, присаживайтесь, и будем разговаривать. – Он распахнул папку. – Ну, мы собираемся докладывать начальству и дело закрывать и только ждали вас. Вы принесли нам что-нибудь новое? Отлично! Давайте!
– Только имейте в виду, это уж последнее, – сказал Корнилов, доставая тетрадку, – он уехал.
– Уехал? – изумился Смотряев. – Как?
– Да вот так. Взял и уехал.
Смотряев помолчал, поглядел на него.
– Но это точно?
Корнилов пожал плечами.
– Во всяком случае, говорят, – я дважды заходил к нему, на дверях замок.
– Вот это здорово! – Смотряев раздраженно захлопнул папку. – Это называется доработались! А более точно ничего не знаете? Как, когда?
Корнилов опять демонстративно пожал плечами. Он чувствовал себя очень твердо.
Смотряев посидел, подумал, похмурился и сказал:
– Ну ладно, давайте, что вы принесли?
– Да черт с ним! Пусть бежит от греха подальше, – сказал вдруг Суровцев от окна. – Он все ведь, кажется, на Север, в Сибирь все укатывает? Ну и скатертью дорога! Там люди занятые, им не до анонимок! Что, не так разве? – обернулся он к Смотряеву.
– Да, с одной стороны так, – недовольно поморщился он, – а с другой... Но вы хоть последний раз поговорили с ним начистоту?
– Даже и на даче у него был.
– О! Так! Значит, и с дочкой познакомились?
– Дочка сейчас в Сочи.
– А, вот почему старик разгулялся, – засмеялся Смотряев, – понятно! По-нят-но! Ну вы, значит, пили и опять весь вечер проговорили о Господе Боге Иисусе Христе, иде же ни плача, ни воздыханий, так, что ли?
– О всяком мы говорили, – ответил Корнилов сухо, ему уж не терпелось скорее отвязаться. – О Севере он, например, рассказывал, как он там хирургом был, животы и пальцы резал.
– О! Вот это поп! А, Алеша? – весело обернулся Смотряев к Суровцеву. – Вот ведь образованные времена настали! А меня наш деревенский батюшка чуть не утопил. Не заткнул ноздри и р-раз головой в купель. Вытащил, а я уже пузыри пускаю. Бабка меня потом водкой оттирала.
– Наверно, поп-то того... – щелкнул себя по горлу Суровцев.
– Да уж, конечно, не без этого и поп, и отец крестный, и тетя, и дядя, вот и этот премудрый тоже, видать, пьяница хороший.
– Ну, тут я с тобой никак не соглашусь, – сказал Суровцев. – Он человек ученый! Академия! Вон какую диссертацию отгрохал.
– Значит, был Христос? – спросил вдруг в упор Смотряев Корнилова.
– Был! – ответил Корнилов.
– Прекрасно! Алексей Дмитриевич, – повернулся он к Суровцеву, – это дело надо кончать.
