И мы отправлялись в вестибюль или в туалет.
Долгое терпение Леши и его неудовлетворенность таким положением вещей вылились в конце концов в шутку над однокурсниками при распределении.
Часть мужчин должны были пойти служить врачами на флот. Естественно, никто не хотел. И, естественно, после врачебной комиссии все шли на прием к военкому с отказом. У всех были «серьезные» причины не идти в армию. И тут в Леше проявилось то, из-за чего интуитивно все хотели дать ему по морде.
Леша зашел в приемную военкома, где перед дверью сидели будущие армейские врачи, и без вызова и очереди прошел в кабинет.
— Ну, что у Вас? — с ненавистью на него глядя, спросил военком. — Какая у Вас причина?
— Хочу служить в Вооруженных силах! — громким, хорошо поставленным голосом неожиданно для военкома заявил Леша. (Он мог себе это позволить — у него мама была инвалидом первой группы, и взять единственного ребенка в армию никак не могли.)
Военком радостно вздрогнул и засуетился: «Наконец родное». За последнее время даже в самых сладких снах ему такое присниться не могло. А наяву он этого не слышал никогда.
— Проходите, садитесь, — ласково заворковал военком, — а где бы Вы хотели служить?
— Хотелось бы на подводной лодке, — серьезно заявил Леша.
— Уж не душевно ли больной? — с тревогой взглянул военком на Лешу. — Да нет, не похоже. Скорее всего, просто идиот.
Военком расслабился.
— Вы знаете, на подлодку особая комиссия — нужно крепкое здоровье.
— Я здоров, — ответил Леша, — вот только мама…
— А что мама? — тревожно спросил военком.
— Да мама у меня инвалид первой группы…
Повисло молчание. Военком скис.
— Тогда Вам в армию нельзя.
— Товарищ военком! Возьмите меня во флот, я очень хочу служить на подводной лодке. Не буду Вам врать — не только потому, что мне нравится морская форма и я люблю флот. Вы же знаете, врач на «гражданке» мало зарабатывает, а на подводной лодке платят хорошо. Я найму маме человека, который будет за ней ухаживать, и сам буду посвободней. Пожалуйста!
— Алексей Маркович, дорогой, я ничего не могу сделать — закон, — ласково сказал военком.
— Скажите, пожалуйста, товарищ полковник, а если я напишу рапорт? Я же добровольно.
— Рапорт? — задумался военком. — Рапорт, пожалуй, имеет смысл. На имя командующего. Вот, возьмите заполните анкету, — он протянул Леше бланки и ручку, — в двух экземплярах.
Леша сел писать. Военком, по-доброму улыбаясь, сидел за столом. В кабинете ненадолго наступила тишина.
— Товарищ полковник, — раздался Лешин голос, — скажите, пожалуйста, если у меня сведения в одной графе не помещаются, можно я в соседнюю перенесу?
— Да, конечно, — задумчиво ответил военком, — а в какой графе у Вас не помещается?
— Вот тут графа судимости, а за ней сразу же графа награды. У меня в судимостях не помещается, можно я в награды залезу? — спросил Леша.
— А что, Вы были судимы?
— Товарищ военком, военное детство, Вы знаете. Что мне всю жизнь за это отвечать? — голос Леши задрожал. — Я уже отвечал. И не раз.
— Нет, офицер с судимостью, пожалуй, не получится.
— Но все же, товарищ полковник, вдруг получится? Я, пожалуй, напишу и пошлю… А, впрочем… Я буду надеяться, и зря. Как Вы думаете? Положа руку на сердце, товарищ полковник, не возьмут?
— Скорее всего, не возьмут, — сокрушенно ответил полковник.
— Ну, что же, я тогда и писать не буду, — чуть не плача заявил Леша.
Военком проводил его до дверей, пожал руку. Леша вышел. Вошел следующий.
За дверью некоторое время было тихо, потом раздался дикий рев командного голоса военкома. Что это было, передать невозможно — «ревущие сороковые».
Полковник ревел еще целую неделю. И все, кто приходили к военкому на прием после Леши, отправились служить врачами в армию и на флот.
Об институте он вспоминал редко.
«Медички — не девички». Они имели меня в аудиториях, коридорах, в подвале и комнатах общежития. Отказать не мог. Перманентная эрекция не позволяла. Двух девиц со своего курса я встретил на Невском, напротив «Елисеева».
— Вы что здесь делаете? — с удивлением спросил я.
— Работаем. Хочешь, сделаем тебе такой минет — закачаешься.
— Уже качнули. Может, вам еще и заплатить?
Подошел Леня Шрам: «Снимаешь телок? Они — профессионалки (слово „путаны“ было в Петербурге не популярно)».
Леня Шрам, по-видимому, «блатной», игрок в «шмен», относился ко мне по-приятельски — неизвестно, почему. Он был с Невского, но с другого Невского — криминального. Как и Филон. У него был грубый шрам через всю правую половину лица от лба до подбородка — след ножа.
— Давай, я тебе заряжу в «шмен» в обе ручки на три цифры на червончик, на фарт?
— Леня, я тебе лучше просто отдам червончик, чтобы не мучиться.
— Нет, я хочу поиграть.
— Ну, что ж, заряжай.
Выиграв червонец на «фарт» и повеселев, Леня предложил: «Давай забежим тут в одно местечко, недалеко, а потом вернемся».
— Пошли, — Леня привел меня в какой-то полуподвал на Петра Лаврова возле Литейного. — Это — «малина», — сказал Леня. — Ты молчи, я буду разговаривать.
В небольшой комнате с завешенным двумя ситцевыми занавесочками окошечком стояла кровать с множеством металлических блестящих шариков на спинках, застеленная, с горкой больших подушек и маленьких, вышитых крестиком, разбросанных по покрывалу. На кровати сидели две хмельные блондинки с толстыми ляжками. Семиструнная гитара на стене с обязательным бантиком. Стол, уставленный бутылками с «Московской», хлеб, вареная колбаса. Находилось несколько плотных парней с челками в «лондонках», фиксатых.
«Ну, прямо, кино — „Путевка в жизнь“. Ловить нечего, надо линять», — подумал я. Леня пошептался с парнями, и мы ушли.
— Ну, как? — спросил Леня.
— Экскурсия впечатляет, — ответил я.
— Подельники, — уточнил Леня, ухмыляясь.
Леня иногда отмазывал меня в разборках, один раз даже круто.
Сижу вдвоем с девушкой в «Восточном». Крупная, парикмахерша, звали, кажется, Галя. Я обратил внимание, что Галь в моей жизни встречалось довольно много — пара сотен точно. Интересно, это так в популяции или игра судьбы? Что касается Наташ, Светлан, Зоек, Марий, Тань, Лен, Свет и т. д., которые со мной баловались, то их значительно меньше — по нескольку десятков, не более.
Цили, Рахили, Сары, Ребекки вообще отсутствовали — результат моего полового антисемитизма. Раисы встречались — двунациональное имя, а в половом смысле — ничего особенного.
Чуть не забыл: кореянки и полукореянки, китаянки и полукитаянки, казашки и полуказашки, туркменки и полутуркменки имели место. Следствие ежегодных катаний на лыжах на Чимбулаке над Алма-Ата. Мнение, что они какие-то другие, — расистский миф.
Еще существовали Гели — это, по-моему, татарки — они бреются.
И, конечно, Гелла, думаю, что полное имя Гелена, полячка — мое первое увлечение.
Из-за нее я люблю Вильнюс, и всегда для меня женщина — это женщина. Не дырка.
История произошла после восьмого класса. Я был крупный мальчик, выглядел старше своих лет, начитан, в те времена всегда серьезен и очень убедительно «косил» под студента.
Двигаюсь я через «Катькин» садик к Александринке взять в костюмерных мастерских костюмы для школьного театра напрокат. Вдруг слышу: «Давид!» Оглядываюсь — высокая, хорошенькая, тоненькая, года двадцати одного, одета, с большими темными глазами, не уличная. Подхожу…
— Ты давно из Варшавы? — спрашивает. (Сразу подумал — штучки Володи Большого. Ну, погоди, Ёлт.)
— Никогда в Варшаве не был, — отвечаю.
— Ой! Ради Бога, извините, — с легким акцентом: Я вас спутала с моим другом в Варшаве.
— А что, похож?
— Очень.
— Вы живете в Варшаве?
— Сейчас уже нет. Сейчас живу в Вильнюсе.
— А у нас что делаете?
— Приехала на неделю посмотреть город.
— Можно мне Вам его показать?
— Это было бы замечательно, но я завтра вечером уезжаю.
— У нас почти двое суток. Вы ведь не откажете старому варшавскому другу. Я только забегу в театр в костюмерную на десять минут.
— Вы работаете в театре? (Соблазн был велик…)
— Нет, я не работаю в театре. Это ничего? Подождете? (Даже соврать не мог — дела серьезные.)
— Подожду.
Пока бегал, сверлила мысль: «Уйдет». Вернулся — на месте.
— Пойдемте. Вы голодны? Пойдемте в «Север» — перекусим.
Два дня, как мгновение. В розовом тумане. Провожал ее до вокзала:
— Мне очень жаль, что Вы уезжаете.
— Мне тоже.
— Я очень хочу с Вами увидеться снова. Давайте встретимся через неделю в Вильнюсе, скажем, в пять вечера на каком-нибудь видном и известном месте, где не ошибешься, — я буду в Вильнюсе впервые.
