Стоит ли тянуть: мы с Зазой увидели лед одновременно. Увидели, поверили в него и, говоря проще, встретились. Встретились и взволновались. Но это был миг встречи, и только он. Потом мы как бы исполняли приказ неослабно трудиться: долго, насколько могли, расширяли этот миг, в смысле – вспоминали о нем, обсуждали его, понимали друг друга, переносили слышанное в личный опыт, но это уже была реставрация мига. Воспоминанием этим (скорее, по воле, чем поневоле, поскольку это было нашим желанием, – мы осознавали его природу, мы понимали, что мы такое и каково наше реальное положение) мы выполняли определенную работу, и не для того, чтоб что-то сохранить, а, напротив, чтобы разбить вдребезги, расколотить. Мы всеми органами чувствовали, как опасно пребывать во льду. Во льду, а не в любви. Врачи без границ согласятся со мной, что литература, как и философия, для всего припасла выразительные высказывания. Для любви их целая пропасть. Понимаю, банально, но приведу три примера: Катон (старший) – «Душа влюбленного живет в чужом теле»; Пруст – «Когда мы влюблены в женщину, мы только проецируем в нее наше собственное душевное состояние»; Платонов – «Любить женщину легко – это значит любить себя». Извините, что говорю от чужого имени, но все-таки подобного согласованного действия никогда не видела: мы вроде как синхронно танцевали, а наша жизнь зависела от этого танца. We are the robots. Знали, что делаем, раскалывали лед, потому что боялись его, и знали, что, после того как мы разобьем кристалл, нас ждет все то же однообразие аквариума, но все же делали это. Зачем? Видимо, от страха зайти далеко, потому что мы не можем быть счастливыми, это не наше естественное состояние, мы не можем радоваться и привычные горести предпочитаем непривычному веселью. Словом, мы разбили весь лед вокруг себя, собственными стараниями и усилиями отогнали от себя истину, и она распалась на составные стихии – и растворилась в воде, как порошок, как Кафка. Instant Kafka. Мы ведь прирожденные уроды, ебанутые бляди.
Впрочем, ебала я всех и вся, ебала всех шлюх с самой собою во главе, ебала лед и ресницы, которые съел Заза, и лохматого Барикелло, и Белоснежку и семь гномов, и увядшего в кресле Жгенти, и батумского парня, и 1001 способ достижения оргазма, и красное «М» над метро «Руставели», и post industrial boys, и потного Моррисси, и Католикоса – Патриарха всея Грузии, и чудодейственное масло, и врачей без границ, и то ли поэта, то ли геометра, и галерею дам без оргазма, и толстого фраера, и танцующего Месхи в девичьих кроссовках, и Красный Крест, и улыбавшуюся Барби, и целку «Ауди-А6», и мерцание теней, и хоровод бомжей, и бамболейо, и бамболейа, и озадаченного Вуди Аллена, и личного Иисуса, и кофе без кофеина, и триаду, и собаку – с глубокими, прекрасными, огромными глазами, и скелет Кафки, и 100 %, и мертвый «Берлин», и набитого мусором повседневности Зазу, и краснощекого Баха, и Чик Кореа, и прекрасных лузеров, и разъяренного Брюса Ли, и 12 пластмассовых апостолов, и men's world, и куккурруккукууу, и Кончаловского с розой в руках, и собаку Баскервилей, и пидарасов, включая меня, и прошмандовок, и ебанашек, и 3000 мясных колец, и три орешка для Золушки, и безумного Макса, и Куклу, и «Бесаме мучо», и Сорокина, и лед, и фишбургер, но не с котлетой, а с живой рыбой, помахивающей хвостом, и куккурруккукууу…
В Телави героина не достать. Что угодно тут есть – автоматы, фальшивые паспорта, тротил, румынские рабы… но только не героин. Проклятое место. А ведь иногда это так важно – иметь немного героина! Конечно, трезвомыслящее большинство меня не поймет. А вот трезвомыслящее меньшинство поймет все на раз. Но это лишь одна сторона медали. В общем, все непросто…
Все осложняется пуще прежнего, когда режиссер принадлежит большинству, ты снимаешься у него в фильме, а съемки ведутся посреди пустыни неподалеку от Телави. При этом температура воздуха +50°, а фильм костюмированный. Но и костюмированный ты мерзнешь так, что хочется выкрикнуть какую-то нелепость. Что-то типа: «Имею честь, дамы и господа!» – и, откланявшись, ровным шагом (что совсем не легко) покинуть съемочную площадку и на первом же попавшемся такси рвануть в Тбилиси. В Тбилиси, который битком набит святыми, экстрасенсами, поэтами, китайскими магазинами и героином. Но ни крикнуть, ни уехать не выйдет. Поскольку ты заключил контракт. Дьявол, представившийся продюсером фильма, подсунул тебе две недели тому назад какой-то листок, и ты его подписал.
Две недели тому назад ты бы подписал не только этот чертов листок, но и любой другой, лишь бы на банковский счет капнул аванс в 10000 долларов. Круглая сумма, ничего не скажешь! 10000 долларов это несколько погашенных кредитов, много героина и немного карманных денег. Впрочем, у героина есть одно странное и всем известное свойство – вопреки любому количеству его никогда не бывает много. Тем более когда он присутствует и в кармане, и в организме. При таком раскладе становишься до того щедрым, что готов накормить всех голодных, приютить всех беспризорных, утолить все виды жажды. Превращаешься в своего рода филиал Красного Креста. Что всем все равно не поможешь, осознаешь уже потом.
По приезде в Телави у меня было 22 чека. По самым оптимистичным расчетам, могло хватить дней на сорок. Инъекция до съемок, инъекция после. Тем не менее… Последний чек иссяк ровно через месяц, день в день. Утром стало кристально ясно, что пусть Телави и далеко не Лас-Вегас, здесь вполне возможны и страх, и ненависть. Вот только простую истину сию осознаешь, когда героин уже на исходе. Тут-то ты и понимаешь впервые, что от Лас-Вегаса Телави очень далеко. Именно тогда и начинаются страх и ненависть. Страх беспредельный, ненависть еще больше.
Еще немного, и я бы просиял как благовестник. Еще неделя, и если бы меня не включили в сонм святых непосредственно, то стажером в канцелярию Господа зачислили бы наверняка. Целый месяц я начисто отрицал себя, вытряхивал из мозгов всякий постмодернистский мусор, припадал к своим подлинным корням и истокам – к самой заре христианства. Параллельно держал строжайший пост и пел величавые гимны Всевышнему. Еще чуть-чуть, и пошел бы исцелять дев ханаанских и отроков иерихонских. К началу третьей недели уже мог говорить притчами и постиг язык птиц. Понимал и режиссера, которого поначалу воспринимал беспорочным, как голубок, и невинным, как младенец. А он оказался верным слугой дьявола, в предыдущей жизни – личным астрологом короля Фридриха II, предсказателем будущего и акушером.
И вот я стою посреди пустыни, и буду стоять еще, пока режиссер не возвестит: «Снято!» До этого пока еще далеко, оператор только ставит кадр. Впрочем, куда мне, дамы и господа, торопиться, пусть себе спокойно ставит и настраивает. Мне нравится здешняя тишина – райская симфония, такая бывает лишь в ангельском санатории. Нравится стоять на горячем песке, блеклой сыпучей массе, что напоминает героин на дне ложки перед кипячением. Мой урбанистический мозг так устроен, что, кушая штрудель, я вспоминаю бабушку, а стоя на песке – героин.
Впрочем, рано или поздно пустынничество мое кончится, ведь оператор – матерый волк, старый утонченный аристократ, виртуоз своего дела, настоящий Ласло Ковач. Кадр будет установлен, и очень скоро. И мы снимем еще одну сцену, еще один общий план, на котором я буду выглядеть как точка. Вполне можно было бы обойтись моим дублером (разве зритель поймет, я пересекаю пустынную даль или мой психотерапевт?), но режиссер не желает об этом и слышать. Он сторонник всего натурального. Может целыми днями говорить о магии настоящего кино (должно быть, служенье магии, колдовству и мифотворчеству перешло к нему из предыдущих воплощений). То же касается его способностей к кулинарии и фитодизайну. Рассказывают еще, что он бесподобно вяжет шерстяные носки. Но это уже тема отдельного разговора.
Всякая песчинка здешней пустыни отмечена божественным знаком. Раскаленное солнце, кажется, занимает все небо, но мне все равно очень холодно. Тело ломит, будто под кожей у меня копошатся тысячи червей. Или, может, это во мне божественная искра так возгорается? Не удивился бы. Ведь мы на святой земле. По ней следует ступать только босиком. Это пустыня – посольство Господа. О Всевышний, мне здесь нравится, и все же, покорно Тебя прошу, выведи меня отсюда в землю хорошую и просторную, где течет мед и героин, в землю Хананеев, Хеттеев, Аморреев, Ферезеев, Евеев и Иевусеев. Молю, хоть и знаю, что никуда мне отсюда не выбраться. Что скажете, мистер Ковач? Выбраться? Или не выбраться? А может, и не следует выбираться?
Вообще, что тут происходит, мистер Ковач? К чему это промедление? Что вам стоит кадр установить? Мне здесь нравится, я люблю эту пустыню, но умереть в ней не хотел бы. Я люблю плод смоквы, но это же не означает, что мне нужно повеситься на первой попавшейся смоковнице. Да если б я этого и пожелал, где вы найдете тут смоковницу? Тернового куста, и того нет. Но близость Бога Авраама, отца моего, и Бога Исаака, и Бога Иакова я чувствую тут шкурой. Будто во мне сияет отблеск вечного, как от солнца, луча. Это небесная искра, готовая вот-вот разгореться в пламя. Так что осторожно, мистер Ковач! Ни к чему играть с огнем. Поставьте спокойно кадр и снимем еще один эпизод, еще один общий план, на котором раб божий выглядит как кристалл героина.
