Папа берет книжку и устраивается на стуле.
Сполохи света мелькают под веками, точно светлячки. Я слышу, как пульсирует кровь – будто копыта стучат о мостовую. За окном палаты сгущаются серые сумерки.
Папа переворачивает страницу.
На картину за его плечом из трубы дома поднимается невинный дымок и бежит женщина, в страхе обратив взгляд к небу.
– Вставай! Ну вставай же! – орет Кэл.
Я накрываюсь одеялом с головой, но Кэл его сдергивает: – Папа сказал, что, если ты не встанешь прямо сейчас, он придет с мокрым полотенцем!
Я перекатываюсь на другой бок, отодвигаюсь от Кэла, но он обходит вокруг кровати и, ухмыляясь, сообщает: – Папа говорит, что ты должна каждое утро вставать с постели и чем-нибудь себя занимать.
Я отбрыкиваюсь, натягиваю одеяло на голову: – А мне наплевать! Катись из моей комнаты!
Странно, но, когда он наконец уходит, меня это совсем не задевает.
Комната наполняется звуками: до меня доносится топот ног по лестнице, звон посуды на кухне- Кэл не закрыл за собой дверь. Мне слышно, как льется молоко на хлопья, как падает ложка. Как папа ворчит, вытирая школьную рубашку Кэла. Как скребет по полу кошка.
Вот открывается шкаф в прихожей, и папа достает Кэлову куртку. Я слышу, как он ему застегивает куртку и кнопку под подбородком, чтобы ему не продуло горло. Раздается поцелуй, потом вздох – дом заливает отчаяние. – Иди попрощайся с сестрой, – говорит папа.
Кэл взбегает по лестнице, топчется за дверью, потом решается и подходит к кровати. – Я надеюсь, что ты помрешь, пока я в школе! – шипит он. – В страшных муках. И тебя похоронят в какой-нибудь дыре – в рыбной лавке или у зубного врача!
Пока, братишка, думаю я. Пока-пока.
Отец в халате и тапках остается на неприбранной кухне; небритый, он трет глаза, как будто удивляясь, что остался один. За последние недели у него сложился свой утренний распорядок. Когда Кэл уходит, папа варит себе кофе, потом вытирает со стола, моет посуду и включает стиральную машину. На это уходит примерно двадцать минут.Потом он заходит ко мне и спрашивает, хорошо ли я спала, хочу ли есть и когда встану. Именно в этом порядке.
В ответ я говорю: «Нет, нет, никогда», и тогда он переодевается и идет вниз к компьютеру, за которым просиживает часами, выкапывая в Сети информацию, которая могла бы меня спасти. Я слышала, что существует пять стадий печали, и если это правда, то папа застрял на первой: отрицание.
Против обыкновения, сегодня он стучится ко мне рано. Он не выпил кофе, не прибрал на кухне. Что случилось? Когда он заходит, я лежу не шевелясь. Папа закрывает за собой дверь и сбрасывает тапки. – Двигайся, – говорит он и поднимает край одеяла. – Папа, ты что? – Поваляюсь с тобой. – Не надо!
Он обхватывает меня рукой, удерживая на месте. У него тяжелые кости. Носки трут мои голые ноги. – Папа, слезай с моей кровати! – Нетушки.
Я отталкиваю его руку, сажусь и смотрю на него. От папы несет застоявшимся табачным дымом и пивом; он выглядит старше, чем я его помню. Я слышу, как стучит его сердце, – хотя, по-моему, такого не может быть. – Ты что, сдурел? – Ты никогда ни о чем мне не рассказываешь. – И ты решил, что так поможешь делу?
Он пожимает плечами: – Наверно. – А тебе бы понравилось, если бы я залезла к тебе на кровать, когда ты спишь? – В детстве ты так и делала. Ты говорила: это не честно, что ты спишь одна. И мы с мамой каждую ночь пускали тебя к себе, потому что тебе было одиноко.
Я уверена, что это неправда, потому что ничего такого я не помню. Наверно, папа рехнулся. – Ладно, если ты не уйдешь, уйду я. – На здоровье, – отвечает он. – Этого-то мне и надо.
– А ты останешься тут?
Папа усмехается и сворачивается калачиком под одеялом: – Здесь уютно и тепло.
Я чувствую слабость в ногах. Вчера я толком ничего не ела, и теперь мне кажется, будто я стала прозрачной. Схватившись за спинку кровати, я ковыляю к окну и выглядываю на улицу. Еще рано; в бледно-сером небе тускнеет луна. – Ты не общаешься с Зои, – произносит папа. – Ага. – Что случилось в тот вечер, когда вы пошли в клуб? Вы что, поссорились?
В саду на лужайке валяется Кэлов оранжевый футбольный мяч, похожий на сдувшуюся планету.В соседнем саду снова появляется тот парень. Я прижимаю ладони к стеклу. Парень каждое утро возится в саду – копает, что-то сгребает граблями или просто бродит без дела. Сейчас он срезает с изгороди ветки ежевики и собирает в кучу, чтобы сжечь. – Тесс, ты меня слышишь? – Да, но я с тобой не разговариваю. – Может, тебе стоит подумать о том, чтобы вернуться в школу. Пообщалась бы с друзьями.
Я оборачиваюсь и смериваю его взглядом: – У меня нет друзей, и, чтобы ты мне не говорил, я не собираюсь их заводить. Мне не интересны зеваки, которым не терпится со мной познакомиться, чтобы на моих похоронах их все жалели.
Папа вздыхает, натягивает одеяло до подбородка и качает головой: – Не говори так. Цинизм вреден. – Ты это где-то прочитал? – Оптимизм укрепляет иммунную систему. – Значит, я сама виновата, что заболела? – Ты же знаешь, что я так не думаю. – Ты всегда так реагируешь, будто я все время веду себя неправильно.
Он рывком садится на постели: – Вовсе нет! – А вот и да. Как будто я неправильно умираю. Ты вечно приходишь в мою комнату и говоришь, что надо встать или собраться с силами. Теперь ты предлагаешь мне вернуться в школу. Это же бред!
Я топаю к кровати и надеваю его тапки. Они мне велики, но мне все равно. Папа смотрит на меня, опираясь на локоть. У него такой вид, будто я его ударила. – Не уходи. Ты куда? – Подальше от тебя.
Я с наслаждением хлопаю дверью. Пусть лежит в моей кровати. На здоровье. Пусть хоть сгниет там.
Высунув голову из-за изгороди, я окликаю соседского парня: похоже, я застала его врасплох. Он старше, чем я думала: наверно, ему лет восемнадцать. У него темные волосы и легкий пушок на щеках. – Да? – Можно я кое-что сожгу на твоем костре?
Он ковыляет ко мне по дорожке, вытирая лоб ладонью, словно взмок от жары. Под ногтями грязь, в волосах листья. Лицо серьезно.
Я приподнимаю и показываю ему две коробки из-под обуви. Платье Зои свисает с моего плеча, точно флаг. – А что в них? – В основном бумаги. Так можно?
Он пожимает плечами, будто ему все равно; тогда я прохожу в боковую калитку, перешагиваю через низкую стенку, которая разделяет наши участки, пересекаю его лужайку и иду к дому. Он уже там, придерживает передо мной калитку. Я мнусь, не решаясь войти. – Меня зовут Тесса. – Адам.
Мы молча идем по садовой дорожке. Наверняка он подумал, будто меня только что бросил парень, а в коробках любовные письма. Он, поди, решил: понятно, почему ее бросили, – лысая, кожа да кости.
Костер еле теплится: листья и сучья тлеют, кое-где видны слабые языки пламени. – Листья были сырые, – поясняет Адам. – С бумагой опять разгорится.
Я открываю коробку и переворачиваю в костер.
С тех пор, как я обнаружила на спине первый синяк, и до того дня, когда врачи официально признали меня безнадежной (это было два месяца назад), я вела дневник. Четыре года этого жалкого оптимизма горят весело- до чего же яркое пламя! Все открытки с пожеланиями выздоровления, которые я когда-либо получала, скукоживаются по краям и, треща, рассыпаются в прах. За четыре долгих года забываешь имена.
Одна из медсестер рисовала карикатуры на докторов и клала мне на тумбочку, чтобы меня рассмешить. Ее имени я тоже не помню. Кажется, Луиза? Рисовала она частенько. Трещит огонь, искры летят в листву. – Я отвожу душу, – поясняю я Адаму.
Похоже, он меня не слушает. Он тащит по земле к костру куст ежевики.
То, что лежит во второй коробке, я ненавижу больше всего. Мы с папой не раз в ней рылись, разбрасывая фотографии по больничной койке. – Ты поправишься, – уверял меня папа, водя пальцем по снимку: здесь мне одиннадцать лет, я перешла в среднюю школу, первый день учебы, и я смущаюсь в новой школьной форме. – А это в Испании, – продолжает он. – Помнишь?
Тощая, загорелая, я с надеждой смотрю в объектив. Тогда у меня была первая ремиссия. Какой-то мальчишка на пляже, увидев меня, присвистнул. Папа сфотографировал меня, сказав, что мне захочется на всю жизнь запомнить, как мальчишка впервые засвистел мне вслед.
Но мне хочется об этом забыть.
Внезапно на меня накатывает желание броситься в дом и принести другие вещи. Одежду, книги. – Можно я приду, когда ты в следующий раз будешь жечь костер? – спрашиваю я парня.
Наступив на ветку, Адам ломает ее и бросает в костер. – А почему ты решила все сжечь? – интересуется он.
Я сжимаю платье Зои в комок: оно умещается в кулаке. Я швыряю его в костер, и кажется, будто оно вспыхивает, не долетев до огня. Оно словно зависает в воздухе, переплавившись в пластик. – Опасно платье, – замечает Адам и упирается в меня взглядом, как будто что-то знает.
Материя состоит из частиц. Чем тверже, крепче, прочнее тело, тем меньше расстояние между частицами. Люди крепки, но внутри у них жидкость. Мне кажется, что если стоять очень близко к огню, то частицы, составляющие тело, изменятся: неожиданно я чувствую странную легкость и головокружение. Я толком не понимаю почему – может, слишком мало ем, – но у меня такое ощущение, будто я вылетаю из тела. Сад внезапно заливает свет.
